Алая радуга - Сергей Иванович Черепанов

поржавела. Остальные мужики тоже, как тараканы, расползаются. От того Пашка Рогов да протчие партейные и консомолы по Октюбе гоголем ходют, власть свою проявляют. Тоже мне, вла-асть!

— Ради Христа, Максим Ерофеич, не возвышай голоса, — зашептал Никодим. — Не ровен час, кто возле окна пройдет, услышит.

— А я вот еще на колокольню залезу и оттудов буду орать: пусть все слышат!

— Горяч ты очень, — сокрушенно вздохнул отец Никодим, — и своеволен. Все тебе прежде прощалось, никто связываться с тобой не хотел, а теперь ведь не то. Советская власть вольностей твоих может не потерпеть. Пора это понять. Надо держать себя. Известно: тот и умен, кто собой умеет руководствовать. Прокопий Ефимович уже давненько смекнул, в какую сторону надо повернуться, откудов ветер наносит. Потому его и не сокрушают, и не глядя на его прошлую службу в волости, даже от других в отличие берут, как культурного хозяина. Он и газетки читает, и журнал по агрономии выписывает, и с властью много не спорит. А не будь он умен да увертлив, пожалуй, из него давно бы перышки подергали. Так что не осуждать надо его, а пример с него брать. А ты горяч, ох, как горяч, Максим Ерофеич!

— Душа горит, батюшка, потому и горяч! Не могу снести от советской власти обид! И что это за власть: Пашка Рогов с Федоткой Еремеевым! Откудов они взялись? Шантрапа третьеулошная, вот они кто! При старых порядках они и пикнуть не могли. По миру бы ходили. Ну, Пашка-то еще ладно, энтот хоть в солдатах служил и там мало-мало навострился, чужого ума нахватал. А Федотка? Какое ему раньше прозвище было — Голик! Так он голиком и остался, только что при сельсоветской печати.

— А ты, Максим Ерофеич, чем шуметь-то, подобрал бы к нему ключи, да ту печать на свою пользу и обернул бы. На сей счет Прокопий Ефимович опять-таки умнее тебя. Он еще прошлой осенью сельсоветскому делопроизводителю кое-что сунул в лапу, тот ему положение-то и облегчил: аккуратненько в поселенной книге некоторые цифры по посеву исправил. Было у Юдина пятьдесят десятин, стало — тридцать. Вот его сельсовет и не тревожит. С тридцати десятин сдал зерно, покажет им бумажки, ну и кончается весь разговор.

— Семку Мексиканта можно купить за гроши, а энтого, Федотку-то, как и Рогова, не свернешь. Крепко стоят на своем. Осенесь из-за них я ни много, ни мало триста пудов чистого зерна в яму свалил. Только молотьбу кончил, еще весь умолот с гумна не убрал, враз вызывает меня Федотко в совет. Ты, говорит, Максим Ерофеич, чего же так: со всего урожаю двести пудов свез в казенный амбар и думаешь на том точку поставить? Ведь человек ты богатый, хлеба у тебя много, и должон ты сознавать и рабочий класс кормить. Ну, зло меня взяло! Что он мне, энтот рабочий класс, родня или так себе? Коли он нуждающий, так пусть ко мне под окошко придет да сам и попросит. Коя корка хлеба у меня будет лишняя, может туе корку и выброшу, но по добру не отдам. Мой хлеб! На моей земле выращен! Спорили, спорили, все ж таки он меня уломал и заставил еще один воз зерна нагрести. Я увез, а ночью там же в гумне яму вырыл и триста пудов туда выбросил. Пусть лучше ни мне, ни советской власти!

— Жалеть, однако, не следует, Максим Ерофеич! — шевеля тонкими губами, заметил тихо отец Никодим. — От земли взял, земле и отдал! Бог за это наказание не пошлет.

Отец Никодим хитровато подмигнул:

— Слыхал я, что где-то у тебя на заимке самогонный аппарат оборудован. Хлебушко не токмо гноишь, но и на зелье переводишь?

— Есть грех, батюшка! Скоро ведь престольный праздник, Петров день. Самому надо гостей принять, да и суседям помочь вином запастись.

— Ну, этот грех бог тоже простит.

Никто, даже Максим Большов, доподлинно не знал, сколько злобы носил в себе отец Никодим, какой полынной горечью и ядом полно его сердце. Был у него на площади, возле храма, белый каменный дом, огороженный голубым палисадом, утопающий в тени разлапистых тополей, в густых зарослях акаций, сирени и черемухи. Все у него отобрали, выбросили, аки пса на задворки. Ютится отец Никодим в простом мужицком пятистеннике, и то не в своем. На старости лет не черемуху, а вонючие испарения навоза приходится вдыхать. Придешь в храм, а от подрясника, как от старого козла пахнет. Было все, и все это кануло во мрак, как мечтание. Теперь в его доме клуб, каждый вечер допоздна гармонь зудит, игрища всякие совершаются. Полы затоптаны, стены прокурены махоркой, оклеены воззваниями и картинами. Черемуха и сирень в палисаде стоят, подобно сиротам, оголенные и обломанные ребятишками, а в бане, как в завозне, хранится всякая утварь. Нет, не знает никто, как все это тяжко отцу Никодиму, как он жаждет мести. Руками Большова скорее всего можно дотянуться до горла нечестивцев, да так, чтобы и следа не осталось.

Однако мысли эти не ко времени. Отец Никодим смиренно перекрестился на освещенные лампадой образа.

— Благослови и спаси, отец наш небесный!

Потом, обратившись к Большову, не менее смиренно посоветовал:

— Про потаенные-то тропы, Максим Ерофеевич, помни!

— А это я и без твоего совета, батюшка, знаю. Хоть и гневлив я, да не дурак. Однако же, за доброе слово спасибо!

Отец Никодим удивленно посмотрел на него: ох, и глубока же душа человеческая! Сколько в нее ни гляди, дна не увидишь! Но не ответил, сделал вид, будто не придал его словам никакого значения. Поднявшись из-за стола, протянул руку на прощание, размашисто перекрестил гостя:

— Господь тебя благослови, Максим Ерофеевич! Да исполнятся желания твои!

2

За окном было уже темно. Из палисадника потянуло запахом мяты и резеды. В густых сумерках с улицы доносились неясные голоса.

Попрощавшись с отцом Никодимом и выходя из ворот, Большов по-волчьи осмотрелся. На скамейке у палисадника сидели двое: поповская дочка Валька и какой-то парень. Большов остановился, вынул кисет, свернул цигарку и затем, наклонившись к парню, внимательно посмотрел ему в лицо.

— А-а, это ты, Субботин! Здорово живешь!

— Здорово! — сказал Санька, отворачиваясь от него.

— Да ты не отворачивай морду, небось не мильонщик! А то вот гаркну сейчас отцу Никодиму, он тебе по шее надает, чтобы ты его дочку по ночам не караулил. — Сказав это, Максим Ерофеевич засмеялся, но тотчас же оборвал смех и сурово сказал: — За мной, что ли, подсматриваешь, консомол? Смотри у меня. Знаю я твои дела. Попробуй еще на меня