Два брата: век опричнины - Лейла Салем

– Матушка, ведаешь ли ты, где сейчас отец и брат мой?

– Отец взял Андрея с собой в Москву, но для чего, того не ведаю.

– В Москву? А почему же меня до дождался? – эта весть опалила его нутро словно раскаленное масло, ему стало горько и досадно от одной мысли, что Никита Федорович предпочел в этот раз не своего любимого сына, а Андрея, которого никогда не долюбливал. Обида постепенно переросла в ревность, заводить разговор о сватовстве к Анастасии не было никакого желания. Александр решился во что бы то ни стало даждаться отца и уже с ним наедине поговорить о всех вопросах, касающихся свадьбы. Отец должен, обязан понять и принять его решение, иначе что это за родитель такой?

Марфа Егоровна глядела на сына и не могла понять, что с ним происходит, почему его лицо, до этого такое радостное, сменилось печалью? Неужто это лишь из-за того, что на сей раз Никита Федорович взял с собой Андрея, а не Александра? Или же для печали есть иная причина?

– Почто кручинишься, сын мой? – спросила княгина, подперев подбородок кулаком.

– Так. Ничего особенного. Может быть из-за того, что я сегодня устал очень сильно.

Марфа Егоровна почувствовала неладное, узрила она по глазам сына, что тот недоговаривает, держит в себе некую тайну, о которой боится сказать. На помощь ей пришел Богдан, он-то и поведал, о чем печалится Александр.

– Марфа Егоровна. О чем тут речь? Влюблен наш Саша.

Тот злобно взглянул на друга и незаметно под столом пнул его ногой, в ухо прошептал: «Цыц ты, окаянный!» Но было поздно. Княгина открыла было рот от удивления, но сдержала возглас, который только что хотел вырваться из глубины ее сердца. Она уставилась на младшего сына и вопросила:

– Кто эта девица? Уж не дочь ли нашего соседа Ирина, что старше тебя года на два.

– Чур тебя, матушка! – воскликнул юноша и сплюнул через левое плечо. – Сдалась мне эта уродинка с веснучатым лицом. Помнишь дворянина Глеба Михайловича?

– Того самого, что выкупил недавно землю неподалеку?

– Истинно! Рассказываю, как дело было. После неудачной охоты возвращались домой да устали малость, решили передохнуть уже в пути да Иван издали приметил дом большой бревенчатый, заборот высоким окруженный. Остановились мы да хозяина покликали. И какого же было наше удивление да радость, когда Глеба Михайловича увидели. Пригласил нас дворянин в дом свой, усадил за стол как почетных гостей, накормил да напоил.

– Ну, а влюбился-то в кого? – перебила его нетерпеливо Марфа Егоровна. – Ты уж, сыне, говори да не заговаривайся. То, что вы с Глебом Михайловичем поболтали, то хорошо.

Александр замялся. Не будет же он говорить, что увидел Анастасию, когда та по незнанию вбежала в трапезную без платка да не в кафтане, скрывающем женские прелести? Тогда мать и слушать дальше ничего не станет, блудницей чистую девицу назовет и прощай мечты о свадьбе. Переглянувшись взглядами с друзьями, молодой человек все таки дошел до конца рассказа, о котором думал всю дорогу:

– Есть у Глеба Михайловича дщерь, девица красотою неписанной, кожей бела, телом изобильна, коса большая до пят, очи велики. Как увидел я ее, матушка, так в сердце и душу запал мне сей образ ангельский. Прежде нигде не видывал я красавицы такой!

– Дочь Глеба Михайловича? Анастасия? – воскликнула в изумлении Марфа Егоровна, взмахнув полными руками. – Слышала я, будто лицом она пригожа. Одна соседка рассказала, что красивее Насти нет на свете никого.

– Это правда, матушка. Позволь мне…

– Погодь. Ты мне впрямь скажи, как мог ты увидеть сию девицу? Уж Глеб Михайлович точно не пригласил бы ее к вам на обед, не таков он человек, чтобы дочь к незнакомцам пускать.

Александр напрягся, жилы на его лбу вздулись, костяшки пальцев побелели. Ну уж нет! Не даст он на поругание любимую свою, не осквернит честь ее непорочную. Глядя на мать, он усмехнулся и ответил уже более спокойным голосом:

– А я просто… подглядел…

– Как так: подглядел? – вскричала княгиня и нечаянно локтем задела чашку с водой. Чашка упала на пол, забрызгав при этом подол ее сарафана.

– Просто: вышел по нужде, пошел по тропинке, смотрю, оконце занавешанное. Подошел да и подсмотрел через щель, а там райская птичка, а подле нее старая кормилица-нянька. Вот как это было.

– Да-да, Саша не врет, – вторили ему Иван и Богдан, стараясь придать выражению лица более уверенности.

Марфа Егоровна, вытерев подол сарафана рукой, сделала вид, будто поверила молодцам, хотя она прекрасно знала сына и была уверена, что Александр никогда не стал бы подглядывать, а тем более, в чужом доме, за кем бы то ни было. Сделав вид, будто верит их словам, женщина решила дождаться мужа и уже вместе с ним решить этот вопрос. Сама по себе женитьба на дочери родовитого дворянина, который отдаст единственной дщери хорошее приданное, была успешной перспективой, да и родство между двумя семьями могло подсобить любимого сына Андрея к обустройству своей собственной жизни. С тех пор, как Никита Федорович уехал в Москву, взяв с собой старшего сына, княгиня все время была не на месте, то по дому ходит, то за ворота выходит. Мысли о любимом Андрее снова накрыли ее с головой и свадьба Александра с Анастасией отодвинулась на второй план. Снова Марфа Егоровна вспомнила старшего, снова в ее голове родилась тоска по нем, вновь она принялась задаваться одним и тем же вопросом: «Как он там без меня, родненький мой Андрюшенька? Уж не сильно ли строг к нему отец? Как там, в Москве?

Москва поражала своим многолюдием. Не столь великий город как остальные столицы стран Европы, Москва все же распростерлась на многие расстояния, очаровывая гостей своей красотой. Дома даже здесь были построены из бревен, а между ними зеленели сады, в которых росли яблоки да груши. Улицы и мостовые были широки, так что по ним в один ряд могли проехать несколько повозок, не задевая друг друга. Такое расположение домов и улиц построили специально на случае пожара, дабы пламя разом не перекинулось на несколько строений. Даже царский дворец был выстроен из бревен и украшен яркой резьбой. Лишь крепость, что охраняла город да белокаменный Спасский собор, поражающий своим величественным видом и красотой, его золотой купол с большими крестами на маковке ярко сверкал в лучах послеполуденного солнца.

Андрей в красном кафтане с длинными до колен рукавами молча ехал следом за отцом, за весь проделанный путь ни разу не обмолвившись с ним даже парой слов. Никита Федорович в черном мешковатом одеянии, с притороченной собачьей головой как бы балансировал на фоне сына, ничем не похожего на него.

Андрей не любил Москву да и иные города тоже. Ему не нравился шум и гам городских базаров, не любил он и толпу горожан, снующих туда-сюда по своим делам и мешающим быстрому передвижению. Ах, если бы отец смог понять его, если бы захотел отпустить обратно домой, то юноша, весело гаркнув, пришпорил бы коня и во весь опор помчался бы по весеннему бездорожью мимо полей и лесов, следую вдоль берега реки и березовой рощи, высоко в небе светило бы солнце, птички звонко бы чирикали на ветвях деревьев, а под копытами лошади, взмахивая легкими яркими крылашками, разлетались бы бабочки. Но повернуть назад домой было нельзя, раз отец сказать сопровождать его, значит, нужно подчиниться. Ослушаться родителя своего было равносильно смерти, ибо Никита Федорович держал всю семью и слуг в ежовых рукавицах, нигде никому не давал спуску, чаще всего от него перепадало либо Марфе Егоровне, либо Андрею, но почти никогда не был наказан Александр, словно князь любил его больше первенца. Такие мысли все чаще и чаще стали посещать Андрея, который уже было смирился со своей незавидной участью, но юноша не знал, что впереди его ждало еще большее испытание, нежели обычная ревность к брату.

Проехав мост, они натянули поводья и повернули в сторону Охотного ряда, запруженного торговыми лавками со всякой снедью да людом, неторопливо шагавшего вдоль палаток. Зазывала в ярко-зеленой рубахе и широких шароварах, заправленных в потертые сапоги, стоял на высокой бочке и кричал во весь голос:

– Эй, люд московский, гости столицы, приходите к нам да поглазейте на купцов заморских и диковинки, что привезли они из своих сторон! Подходите, каждый выберет себе что-нибудь по вкусу: шелка тонкие, пряжу толстую, платья разноцветные, сапоги сафьяновые, ножи острые, пряности иноземные!

Вокруг зазывалы уже столпились люди, каждому стало интересно, что за купцы такие и какой товар привезли они с собой. Вид иноземцев поразил московитян: дородные индусы, черные словно тушь, в зеленых чалмах с драгоценным камнем, через толмача показывали на свои диковинки и приговаривали:

– Это поднос из сандалового дерева, источающего сладкий аромат. Это парча, у нас она бывает четырех видов: кинкхаб, амру, химру, пайтхани. Это золотые и серебряные нити для вышивания, их мы называем зари, касаб, калабатту.