«Чай по Прусту» (восточно-европейский рассказ) - Казимеж Орлось

Мне было хорошо. Я нашел место, какое искал, и теперь мои глаза с удовольствием блуждали по склону, что расстилался передо мной, как и стадо овец и коз, которые паслись в тени на противоположном холме. Однако чуть погодя, очнувшись от мечтаний, я вновь вернулся к действительности. Ведь я пришел сюда, пусть и завлеченный красотой золотисто-голубого дня, но все-таки не без повода. Я всегда приходил на эти холмы за городом, когда мне хотелось побыть одному и что-то хорошенько обдумать. Вот и сейчас мне было о чем поразмыслить. Я растянулся на лесной опушке, закрыл глаза, потому как солнце не только приятно грело, но еще и слепило, и стал думать о том, о чем вчера мы поспорили с Эгудом.

Мой друг Эгуд Захави преподает в университете курс сравнительной литературы, читает на шести языках, нет книги, которой он бы ни знал, и для меня всегда большое удовольствие поговорить с ним о старых и современных авторах. Конечно, не всегда и не во всем мы соглашаемся друг с другом, и может даже случиться, как случилось вчера, что наш спор закончится ссорой, а потом еще немало дней каждый из нас будет болезненно ощущать шрамы от веских доказательств оппонента, которые ни я, ни он не смогли ни принять, ни опровергнуть.

И это случилось с нами не впервой. На сей раз речь зашла о Кафке, и если несходство мнений в отношении таких писателей, как, к примеру, Флобер или Честертон, может лишь расстроить меня, но уж никак не вывести из равновесия, то при разговоре о Кафке я моментально вскипаю и готов биться чуть ли не за каждое слово до последней капли крови. Как утверждает Эгуд, это потому, что я тоже ношу в себе Прагу, но это еще одно нелепое обвинение, только усиливающее мой гнев и несогласие. Ради того чтобы бороться за Кафку, у меня есть тысяча других поводов.

А на этот раз меня особенно возмутило, что Эгуд повторял суждения, которые я сплошь и рядом слышал от других, даже от тех, что слывут большими знатоками-кафкаведами, а на самом деле лишь дудят в одну дуду, превосходя друг друга в скудости мышления. Тех, кто видит величие Кафки в том, что он на десятилетия вперед предугадал ужасы нацистских лагерей, я всегда считал близорукими тупицами. А когда кто-то утверждает, что Кафка прежде всего стремился выразить беспомощность маленького человечка, попавшего под колеса бюрократической машины, я лишь пожимаю плечами, удивляясь проявлению такого пустозвонства. Но когда я нечто подобное услышал из уст Эгуда, я не выдержал и разразился потоком крепких словечек, о каких пожалел, как только осознал их резкость.

Эгуд был явно поражен категоричностью, с какой я отмел его суждение о Кафке. Должно быть, он и сам чувствовал небесспорность своей точки зрения, поскольку довольно скоро признал, что у Кафки, конечно, речь идет не только о бессилии и беззащитности человека перед бюрократической машиной, но также — и Эгуд согласился, что это, пожалуй, главное, — о потерянности человека во вселенной, где нет отчетливых дорог к центру, управляющему кружением нашего мира. Он даже допустил сходство, а то и родство, между абсолютной недосягаемостью кафкианского замка и беккетовским вечным, нескончаемым ожиданием Годо.

В конце концов, мы извинились друг перед другом за то, что оба зашли слишком далеко в защите своих тезисов, и между нами вновь восторжествовало согласие. Это было вчера, в среду, а как раз в этот день мы уже долгие годы регулярно встречаемся. Но сегодня, в четверг после полудня, во мне все время что-то с чем-то боролось, и я отправился сюда, на один из загородных холмов, главным образом для того, чтобы обдумать, почему, собственно, уступка Эгуда меня не устроила. Теперь я лежал, зажмурившись от слепящего солнца, и долго — даже не знаю, как долго, — снова и снова прокручивал в голове свои и его аргументы. И тут случилось неожиданное.

Впрочем, это не было неожиданным, так как случилось не впервые. О том, как это случилось в первый раз, я уже вам когда-то рассказывал. Наверное, вы еще помните того молодого человека с узким, продолговатым лицом, одетого в несколько старомодный пиджак, что сидел против меня в купе поезда, следовавшего в Иерусалим, и я мог бы поклясться, что передо мной не кто иной, как он. И хотя он тогда — надеюсь, вы этого тоже не забыли — исчез в Стене Плача, втянутый в щель между двумя каменными параллелепипедами, куда он вложил записку с желанием, в исполнение которого горячо верил, я встречался с ним лицом к лицу еще несколько раз.

Однажды на улице Пророков я видел, как он остановился около старого нищего и выпросил у него самую что ни на есть мелкую монету. Вероятно, ему хотелось, чтобы нищий хоть на мгновение почувствовал себя богачом, раздающим подаяние. Конечно, я мог лишь предполагать это, но в его поступках было так много недоступного мне, что и этому я особенно не удивился. Не понял я также, почему минутой позже ту же самую монету он вложил в ладонь слепца, сидевшего на следующем углу. Не понял я и того, когда он чуть дальше, где-то в начале Хабешской улицы, обнялся с чернокожим священником, на голову выше его. Не поразило меня и то, что через несколько минут он и вовсе растворился в одной из узких боковых улочек.

А как-то раз я сидел в читальне Университетской библиотеки и был целиком погружен в тексты XVI века, необходимые мне для статьи о великом рабби Лёве[4], над которой я тогда работал. Наткнувшись при чтении на одно имя, о котором мне хотелось узнать побольше, я встал, чтобы разыскать его и проверить по энциклопедиям, занимавшим несколько полок. Но в ту минуту, когда поднялся, я вздрогнул от удивления, поняв, что, пока сидел там, возле меня за громадой фолиантов скрывался именно он. Да, мой сосед был именно им, и никем другим — и я ни на йоту в этом не сомневался.

Не знаю, как долго я глядел на него, но освободился я от этого странного оцепенения только тогда, когда мне показалось, что он поднял от фолианта, который читал, свои большие, глубокие глаза и уставился на меня. Пытаясь как-то оправдать свое поведение, я подошел к полкам с научными словарями, для вида полистал взятый наугад том и повернулся, чтобы снова сесть на свое место. Фолианты, нагроможденные один на другой, все еще лежали на соседнем столе, но их читатель исчез. Я слышал лишь сверлящий звук жука-точильщика, который теперь усиленно работал там, где до сих пор сидел Йозеф К. И у меня опять не возникло ни капли сомнений, что в действительности это был он.

А как-то раз я встретил его в районе Махане Иегуда. Я вслушивался в голоса торговцев, что нахваливали свой товар, выложенный на прилавках палаток и заманивавший покупателей своим обилием и пестрым разнообразием красок. Уносимый толпой, текущей между двумя рядами палаток, словно бурлящая меж берегов река, он, видимо, целиком отдался на волю этого потока, почти безучастный ко всему, что происходило вокруг, — и к зазывным выкрикам торговцев, и к красоте и богатству выставленных плодов. Он слышал и видел все, но стремился только к тому, к чему стремилась и вся толпа, и он был неотделим от нее.

В это предвыборное время здесь были лидеры, здесь были кандидаты от всех партий, они пришли сюда бороться за голоса торговцев и покупателей, и каждый из них превозносил свой товар так же, как эти торговцы превозносили свои яблоки, помидоры, морковь, виноград, цветную и кочанную капусту. Но даже если он и слушал их, то к тому, что они предлагали, проявлял такое же безразличие, как и к песнопениям торговцев, расхваливавших свои овощи и фрукты. Трудно было пробиться сквозь толпу, но, когда все-таки людской поток, наконец, вынес меня вслед за ним на Яффскую улицу, я лишь увидел, как он втискивается в переполненный и уже тронувшийся автобус. Найти такси, чтобы догнать его, было делом безнадежным. Так он ускользнул от меня и на этот раз.

И сейчас снова все повторилось, но совсем по-другому. Это была, пожалуй, уже не случайная встреча. Похоже, в этот раз он пришел ко мне вполне умышленно. Он даже говорил со мной. И хотя говорил мало, будто экономил слова, но и в этой скупой немногословности он сказал все, что нужно было сказать.

Я лишь на минуту открыл глаза, все еще зажмуренные от ослепительного солнца, и вдруг увидел, что он сидит возле меня на камне и упорно смотрит на противоположный склон.

Словно подброшенный какой-то пружинкой, я поднялся. В это мгновение я точно знал, о чем должен спросить его. Только много позже я осознал, что — хотя потом это казалось почти невероятным — желание услышать его ответ в ту минуту было так велико, что подавило всякое чувство удивления. Я все еще искал подходящие слова, но, прежде чем успел вымолвить первое из них, я услыхал, как он сказал:

— Я знаю. Годо.

Рукой с красивыми длинными пальцами, протянутой в мою сторону, он, казалось, однозначно давал мне понять, что я могу поберечь слова, ибо он уже заранее знает, о чем я хочу спросить.

— Годо? Ждать? — сказал он и махнул своей красивой рукой. — Ждать недостаточно. Надо его искать! Искать! Всегда и неустанно искать!