Последний легион - Валерио Манфреди

— Кто вы? — спросил он.

Мужчина застонал от боли; каждый вздох причинял ему невыразимые страдания. Но он ответил: — Я Флавий… Орест…

Аврелий вздрогнул от потрясения.

— Командир, — пробормотал он. — Ох, великие боги… Командир, я из легиона Nova Invicta…

И это название почему-то прозвучало для него самого горькой насмешкой…

Орест содрогнулся, его зубы застучали от холода приближавшейся смерти. Аврелий быстро снял плащ, чтобы укрыть Флавия. Похоже, этот жест сострадания тронул умиравшего мужчину и влил в него каплю силы.

— Моя жена, мой сын… — едва слышно произнес он. — Они захватили в плен императора! Умоляю тебя, сообщи в легион. Ты должен… освободить их…

Аврелий склонил голову.

— Легион атакован превосходящими силами варваров. Я прибыл сюда, чтобы просить о подкреплении…

На лице Ореста отразилось бесконечное разочарование, однако в то время как он смотрел на солдата полными слез глазами, в его дрожащем голосе вдруг зазвучала надежда.

—Спаси их… — с трудом выговорил он. — Ты… спаси, умоляю тебя…

Аврелий чувствовал, что не в силах выдержать напряжение, горевшее в глазах Ореста. И он отвел взгляд, говоря:

—Я… я тут один, командир…

Орест, похоже, не обратил внимания на его слова. В последнем приливе сил он попытался приподняться и ухватился за край кирасы Аврелия.

— Заклинаю тебя, — выдохнул он. — Легионер, спаси моего сына. Спаси императора! Если он умрет, Рим погибнет. А если падет Рим, все будет потеряно…

Его рука безжизненно соскользнула на землю, застывшие глаза бессмысленно уставились в небо.

Аврелий опустил веки Ореста. Потом подобрал свой плащ и пошел прочь, а солнце медленно поднималось над горизонтом, все ярче освещая чудовищную картину массовой резни. Но солдат повернулся спиной к полю бойни. Он пошел к Юбе, безмятежно жевавшему какую-то травку. Отвязав коня, Аврелий вскочил в седло и направил Юбу на север, по следам своих врагов.

ГЛАВА 3

Колонна, которую возглавлял Вульфила, три дня подряд шла энергичным маршем, сначала через заснеженные перевалы Апеннин, потом через туманную равнину. Пленники были вконец измучены усталостью и бессонницей, они уже не способны были даже думать о сопротивлении. Ни один из них толком не спал ни единой ночи; их беспокойный сон наполняли кошмары. Флавия Серена собрала все мужество и храбрость, привитые ей суровым воспитанием, стараясь, чтобы ее поведение служило примером сыну, Ромулу. Мальчик время от времени опускал голову на колени матери и закрывал глаза, но как только он начинал дремать, в его памяти тут же всплывали картины безумной резни, и его мать ощущала, как болезненно подергиваются руки и ноги сына. Она почти видела все то, что плясало перед внутренним взором мальчика. А он вдруг просыпался с криком, и его лоб покрывали капли холодного пота, а взгляд наполнялся болью…

Амброзин положил рука на плечо Ромула, пытаясь немного утешить воспитанника

— Крепись, мой мальчик, — сказал он. — Судьба обошлась с тобой жестоко и безжалостно, но я знаю, ты справишься с этим.

Позже, когда Амброзин заметил, что мальчик снова заснул, он наклонился и начал шептать ему на ухо что-то ласковое… и через некоторое время дыхание ребенка выровнялось, стало глубоким, а напряженное лицо расслабилось.

— Что ты ему сказал? — спросила Флавия Серена.

—Я говорил с ним голосом его отца, — загадочно ответил Амброзин. — Он именно его хотел услышать.

Флавия промолчала, просто снова стала смотреть на длинную извилистую дорогу, что тянулась до самого Адриатического моря, серого под свинцовым небом. К вечеру пятого дня они добрались до окрестностей Равенны, когда уже начало темнеть, и по одной из многочисленных насыпей, что пересекали лагуну, направились к островам, на которых и был когда-то заложен этот город, ныне уже занявший длинные прибрежные дюны. Поднимавшийся все выше туман полз по поверхности неподвижной воды и забирался на сушу, постепенно окутывая голые, похожие на скелеты деревья и одинокие хижины рыбаков и фермеров. Крики ночных зверей звучали приглушенно, издали, как и лай какой-то собаки. Холод и сырость пробирали до костей, и пленникам казалось, что их ждет впереди нечто невыносимо ужасное…

Башни Равенны возникли перед глазами как-то вдруг, внезапно, словно великаны, вышедшие из тумана. Вульфила что-то крикнул на своем гортанном наречии, и ворота тут же распахнулись. Десятки лошадей с грохотом проскакали по въездному мосту, потом они замедлили галоп и вошли в пустынный, туманный город. Все его жители словно куда-то подевались: все двери заперты, все окна закрыты. Лодка пробиралась по каналу, как призрак, весла бесшумно разрезали воду. Отряд остановился перед входом в императорский дворец, — вход был отделан красным кирпичом и колоннами серого истрийского камня. Вульфила приказал, чтобы мальчика и мать разделили, и чтобы Ромула отвели в его собственные комнаты.

— Позволь мне пойти с ним, — быстро сказал Амброзин. — Он испуган и изможден; он нуждается в том, чтобы кто-то был с ним рядом. Я его воспитатель, я могу ему помочь. Умоляю тебя, могущественный властитель, позволь мне остаться с ним!

Вульфила, польщенный обращением, которого он явно не заслуживал и какого явно никогда прежде не слышал, выразил согласие коротким хрюканьем. Амброзина и его воспитанника схватили и поволокли прочь. Ромул обернулся, зовя мать. Флавия Серена бросила на сына печальный, но в то же время укоряющий взгляд, давший мальчику понять, что надеяться не на что. И пошла через вестибюль дворца в сопровождении двух стражей — твердым шагом, расправив плечи и скрестив руки на груди, не обращая внимания на то, что ее разорванное во многих местах платье волочилось за ней по полу.

Одоакр слышал, что отряд прибыл, и уже ждал Флавию, усевшись на выточенный из слоновой кости трон последнего Цезаря. Повинуясь его резкому жесту, Вульфила и стражи оставили Одоакра наедине с женщиной.

У подножия трона стоял наготове стул, и Одоакр предложил Флавии сесть, но Флавия Серена осталась стоять — выпрямившись во весь рост, устремив взгляд в пространство. Даже в лохмотьях, со спутанными волосами, даже в перепачканной кровью тунике, со лбом, измазанным сажей, и со впавшими от усталости щеками, — она излучала гордость и неизменную женственность. Ее красота, оскорбленная, но все равно нетронутая, производила одновременно впечатление силы и изысканности. Шея Флавии была безупречно белой, линия плеч мягкой, а руки, скрещенные на груди, не могли скрыть благородства линий. Флавия чувствовала на себе взгляд варвара, хотя и не смотрела на него, и в ней начал разгораться презрительный и бессильный гнев… но усталость, голод и недостаток сна приглушили и скрыли ее истинные чувства