Солнце всегда взойдeт - Александр Попов

Я стоял с важностью, широко расставив ноги, приподняв плечи и выставив нижнюю губу. Я хотел, чтобы меня увидела Ольга или сестры. Тщеславие распухало во мне, услужливое воображение явило восхищенное лицо моей подруги, а потом – гордых за меня родителей моих и сестер. Воображались возгласы приветствия какой-то толпы с берега, рисовались в мыслях героические поступки.

Тучу прожег безразмерный огненный бич; может, небесный пастух-великан гнал ее куда-то. В небе громко захрустело – мерещилось, внутри тучи стало что-то, проглоченное, перемалываться. На нас дохнуло сырым пещерным холодом. И вдруг – оглушительный грохот, как будто покатилась с горы огромная каменная глыба. Я сжался и покосился на берег: "Ой, мама!.. Далеко!" Колени задрожали и подломились.

По берегу поднялись бороды пыли. Деревья сначала сильно нагнулись, потом дернулись назад и гибельно забились. Где-то вскрикнула стая ворон. Черно-зеленая взлохмаченная волна кинулась на плот. Ангара судорожно морщилась и бурлила под тугим злым ветром.

Арап прекратил грести. Мы все переглянулись и, наверное, готовы были друг другу сказать, что не мешало бы вернуться. Синевский первым попытался направить плот к берегу. Но было уже поздно: стрежень втащил наше суденышко на середину своей мускулистой спины и резво понес в мутную, пыльную даль.

Снова пронзил тучу огненный бич. Стал капать холодный дождь. Прошла минута-другая, и он буквально стегал бурлящую воду, мчавшийся на остров плот и нас, прижавшихся друг к другу, до боли в суставах вцепившихся руками в зыбкие, скользкие бревна.

Саня бежал по берегу, что-то кричал нам, размахивая руками. Его голос, в клочья разрываемый ветром, вяз в густом ливне.

Внезапно под плотом глухо проскребло, и нас вышвырнуло в воду. Мы врезались в релку. По моим мышцам щекочуще пробежал страх. Лишь некоторое время спустя я почувствовал, что вода ужасно холодная.

– Ма-ам! – пробулькал я, вынырнув. Ударял по волнам ладошками и выхватывал ртом воздух. Поймал взглядом товарищей – они протягивали мне руки, стоя по колено в воде. Плот удалялся, исчезая в колеблющемся лесе ливня.

К острову брели уныло и молчком. Дождь дробно припускал, творя сплошные водяные джунгли. Река кипела и пузырилась. Меня колотил озноб.

Когда выбрались на берег, меня, казалось, обожгло:

– Мои брюки! – крикнул я и побежал к реке. Но сразу одумался.

– Упорхали они, Серега, – лыбился губастым, синеватым от холода лицом Арап, и все засмеялись, содрогаясь, похоже, только от озноба.

Мои брючишки бились под ветром и прощально махали гачами.

– Ну и черт с ними, – стучал зубами я, но с трудом сдерживал слезы отчаяния: "Что скажет мама? Опять огорчу ее!"

Вскоре небо окрасилось в унылые грязновато-синие тона и выглядело сморщенным. Ветер разбойничал в кронах деревьев, сотрясал и вскосмачивал ветви. Мы тряслись в дырявом, наклонившемся под напором ветра шалаше, а кое-кто из нас всхлипывал. Сверху лило. Все было неприятно мокрым и скользким.

Саня – как мы потом узнали – побежал к деду за лодкой, но она оказалась прохудившейся. Сбегал в Елань за ключом от своей лодки, находившейся ниже острова километра на полтора. Один тащил ее против течения; истер ладони до крови.

Тяжело дыша, Саня резко всунул свое раскрасневшееся лицо в шалаш и выдохнул:

– У-у, ш-шпана!.. – И, по-мужски твердо ступая, направился к лодке. Мы молча поплелись следом.

Выглянуло закатное алое солнце. Всюду искрилось. Мир был свеж, чист, красновато окрашен мягким светом. Мы снова прыгали, толкались, брызгались.

Я долго не мог уснуть, в голове мелькали события минувшего дня. Снова мечтал. Мечтал о простом и обычном: во что буду завтра играть с ребятами, что смастерю вместе с папкой, что подарю на день рождения Насте и маме. Неожиданно вспомнил красивое смуглое лицо тети Клавы, папку рядом с ней. Но все неприятное и досадное мне хотелось скорее забыть, чтобы не рассыпалось, как песочный замок, в моей душе легкое нежное чувство к отцу. На мою кровать запрыгнули Марыся и Наполеон. Кот по-старчески тихо запел под самым моим ухом. Кошка развалилась у меня в ногах, но я переложил ее на подушку и, поцеловав обеих, стал засыпать под их тихое мурлыканье. Мне снилось, как я летал на воздушных шарах, потом плавно падал вниз, взмахивая, как птица, руками. По телу ласково скользили струи теплого воздуха.

7. ГРОЗА

Поздно ночью загремела дверь. Взвился и покатился по Елани собачий лай.

Метнулась в потемки мама. Свет резко ударил в мои глаза, и я тоже поднялся. Испуганно выглядывали из-под одеяла сестры. Тонко заплакал брат.

Покачивающегося, растрепанного папку завел в комнату дядя Петя, брат мамы, широкий, веселый мужчина лет пятидесяти, работавший с папкой на заводе.

Мама исподлобья смотрела на вошедших. Как страшны были ее сузившиеся глаза. Мне стало боязно и тревожно. Снова в мою жизнь ворвалось несчастье.

Папка мешком упал на кровать и разбросал ноги и руки.

– Ты, сестрица, извини, что все так получилось, – снял с лысой головы кепку дядя Петя. – Перебрал твой муженек. Не усмотрел я. – Мама сумрачно молчала, кутаясь в большую пуховую шаль. – Привязались мужики после смены – сбросимся. Ну, вот, сбросились. Я тоже гусь хороший!

Чувствовалось, что дяде Пете было совестно и неловко, он старался не смотреть в мамины глаза.

Очнулся и стал кашлять папка.

– Что же ты, дал слово, пить не будешь. А сам сызнова за свое? – тихо, на срыве голоса сказала мама, и по ее щеке стеклышком пробежала слезка. – О детях подумал бы, ирод.

Отец молчал и тяжело дышал, не открывая глаза. Дядя Петя смущенно почесал свою лысину и стал прощаться. "Почему люди несчастны? – думал я, когда лежал в постели, прислушиваясь к вздохам мамы и сестер. – Почему мама должна быть несчастливой? Почему папка не хочет, чтобы нам всем жилось радостно и весело?.." Я, наверное, впервые в жизни задавал себе такие трудные, совсем не детские вопросы.

Но уснул я с мыслями, что придет утро, засверкает солнце, запоют еланские петухи и мою жизнь никогда-никогда не омрачит горе. Что мама станет самой счастливой на свете, и отец бросит пить.

8. МОЯ ПОДРУГА

С Ольгой Синевской я общался много и охотно. Мне нравилось в ней все: и маленький капризный рот, и чуть вздернутый нос, и блестящие карие глаза, и ее банты, всегда такие пышные, нарядные, и ее платья, казавшиеся мне почему-то не такими, как у других девочек. Она часто носила светлое и кружевное, и я дразнил ее бабочкой. Она притворялась обиженной:

– Я не бабочка, а девочка Оля, вот такушки! – Однако не могла побороть расцветавшую на ее лице улыбку.

Как-то раз гуляя по оврагу, мы с ней вышли к заброшенному дому. Здесь когда-то жила старуха Строганова; ходили слухи, что она была весьма жадная и богатая, что после ее смерти деньги и золото остались лежать где-то в доме, и что каждую ночь в нем кто-то ходил со свечой, – говорили, дух старухи охраняет добро. Мы, дети, побаивались ее дома, вечерами зачастую обходили его стороной, но иногда днем ватагой забирались вовнутрь, – там было пусто и сыро.

Ольгу, помню, всегда тянуло в какие-то темные, таинственные углы. В глубине души я восхищался ее какой-то не девчоночьей смелости. Она предложила зайти во двор. Я без желания последовал за ней, робел: вдруг покойница покажется или черти. Видел твердость Ольги и бодрился – насвистывал и с ленцой покидывал в ставни камни. Но как начинало биться мое сердце, когда я слышал какой-нибудь подозрительный звук, который, как мне мерещилось, доносился из дома.

Ольга предложила зайти в сени, – я притворился, будто не услышал. Она настояла. На цыпочках, чуть дыша, вошли вовнутрь – на нас дохнуло запахом плесени и нежели. Из густой тьмы комнаты, мне чудилось, доносились шорохи.

– Пойдем отсюда, – неуверенно, тихо предложил я.

– Какой же ты!.. Тоска с тобой. Дальше не пойдешь? Ах, да: ты же боишься.

Я почувствовал, что покраснел. Она улыбчиво, лукаво покосилась на меня.

– Я-а-а бою-усь? – пропел я и шагнул в комнату.

Перед нами во весь рост стояла темнота, таинственная и зловещая. Что она скрывала – скелетов, домовых, старух с костлявыми руками? Мне стало жутко страшно. Не знаю, что испытывала Ольга, но внешне была спокойна, только сильно втянула в плечи голову и крепко сжала мою руку.

Только-только я успокоился, только-только начал воображать, что смелый, как внезапно раздался ужасающий грохот и треск, и мне привиделось – что-то огромное кинулось на нас из мрака.

Я очутился на улице.

Мое сердце словно прыгало, готово было выскочить из груди, на лице прошибло пот. Колено содрал до крови. Не мог вымолвить ни одного слова. Ольги рядом не оказалось. В доме – тихо. Я громко, но тонким жалостливым голоском позвал:

– О-о-о-ольга.

– Ау! Что-о-о? Где ты? – спокойно отозвалась она. В ее голосе угадывалась улыбка.

– Что там?

– Я уронила доску. Тебя проверила. Не обижайся. Иди сюда.