Опасный попутчик - Сергей Иванович Зверев

склон, овраг, внизу которого текла речушка. Там же были камешки, осока и прочие радости сельской жизни. Главное, до населенного пункта не донесутся крики, ежели в них будет необходимость.

Туда мы и направились, освещая свой путь карманным фонариком. Эту английскую игрушку Кречетов всегда таскал с собой. И теперь она нам сильно пригодилась — без нее в овраге можно было переломать ноги.

Нашли ровное место. Усадили на землю пленного. Там я и вытащили кляп из его рта.

Это как затычку вытащить из бочки — тут же наружу хлынет ее содержимое. Чем бочка полна, то и польется. Тут полились нечистоты в виде отборных ругательств. Даже неприятно как-то. Вроде интеллигентный человек благородной профессии. И такой низкий язык.

Кречетов даже обиделся, когда стали расписывать в грубой форме его родословную. Он умело и болезненно ткнул пленника сапогом по ребрам со словами:

— Заткнулся, шваль.

Потом добавил еще разочек — не по злобе, а чисто для вразумления и закрепления условного рефлекса. Пленник заткнулся. Значит, рефлексы у него работают. И он боится. Во всяком случае, опасается еще раз получить по ребрам — их не так много, на всех недоброжелателей не напасешься. Ну а нам его страх на руку. Мы за него как за ниточку потянем.

— Ты зачем меня пришить хотел, пень еловый? Сойти тихо не мог? — поинтересовался я, присаживаясь на колено. Кречетов же посветил фонариком в его бесстыжие глаза.

Я думал, этот тип начнет сейчас петь сладкоголосую песнь о том, что принял меня за вагонного вора и бандита, поэтому чисто в целях защиты, обороны, наведения вселенской справедливости и счастья напал на меня со спины. Ну или на крайний случай сочинил бы, что он сам вор, хотел завладеть чемоданом. Главное, что он не враг народа, и претензии к нему только у милиции, но никак не у ОГПУ. Однако заморачиваться он не стал, потому как понимал, насколько это бессмысленно. И просто объявил:

— А чтобы одной чекистской мразью меньше стало.

— То есть ты мой личный враг, — удовлетворенно отметил я. — Будем исходить из этого… К делу. Вопросы обычные, стандартные, сам их знаешь. Имя, организация, явки, задание, агентурная сеть, пути заброски в СССР. Расскажешь тихо и спокойно, по-домашнему, как добрый враг своему близкому врагу?

— Ничего ты от меня, чекистская мразь, не добьешься, — прохрипел Француз.

— Знаете, мой добрый друг, — наш отец-основатель Дзержинский был категорически против радикальных методов дознания. Осуждал рукоприкладство и был, конечно, прав. Вот только обострение классовой борьбы, кулаческий бандитизм и повсеместное вредительство давно списали нам этот грех.

Мне всегда как-то неудобно было жесткими методами выбивать показания. Во мне совершенно непонятным образом просыпалась дремлющая стеснительность, которая, впрочем, быстро уступала место азарту и ощущению близости цели. Ну и простое осознание — перед тобой враг, который если не сдается, его уничтожают, как он уничтожил бы твою чекистскую невинную персону. Так что нет места сантиментам! Будем действовать сурово, грубо и зримо, как писал мой не слишком любимый, но, несомненно, значительный современный поэт Маяковский.

Так что дальше точить лясы я не стал. А просто присмотрел на этой туше болевую точку. Да и саданул по ней сложенными пальцами. Не опасно для жизни и здоровья, но очень неприятно.

Подождал, пока он отдышится. Потом нагнулся, взял контрика за мизинец. И деловито уведомил о нашей дальнейшей программе:

— Будем отрезать тебе по пальцу. А потом и другие части тела. К утру ты еще будешь жив, но от тебя мало что останется. Ощущения ждут непередаваемые.

И стал сгибать его пальчик. Что-то в нем треснуло. Руки эмиссара были стиснуты веревкой крепко, так что разорвать путы и освободиться он не мог. А пальчик гнулся все сильнее, грозя щелкнуть, как сухая ветка, да и обломиться.

Я рассчитывал на долгую и неприятную процедуру, хотя в ее итоге и был уверен. При экстренном допросе рано или поздно сдаются все. Но эмиссар поплыл как-то подозрительно быстро и прошипел гадюкой подколодной:

— Оставь! Поговорим!

Я его предупредил, что врать не стоит. Убедительно так предупредил. С еще одним ударом в нервный узел.

Мне было стыдно. Но мои нежные чувства были залечены добрым и откровенным разговором. Как я его и просчитал, Француз не относился к племени упертых фанатиков. И он трясся за свою шкуру, как простой смертный. Значит, достигнем взаимопонимания.

Он начал колоться. С толком и расстановкой. Вполне осознанно и подробно.

И по мере этого его стона, который ныне песней зовется, росло понимание — я опять вляпался во что-то липкое по самое не хочу. А ведь я уже давно жду спокойствия, размеренности, душевного равновесия и совсем не ищу приключений. Вот только приключения исправно находят меня. На всю мою мускулистую борцовскую шею.

По окончании беседы я уже отлично представлял, во что она для меня выльется.

Она в то самое и вылилась…

Глава 6

«И вечный бой, покой нам только снится…» Этот стих про меня. И еще про тот самый вечный бой, который от меня всю мою жизнь не отходит ни на шаг. Иногда он нацепляет трагическую маску, сопровождается кровью, потерями и чувством опустошения в итоге. А иногда похож на анекдот. Вот прям как сейчас, на Верблюжьей Плешке.

— Ну ты чего, понял, куда тебе глядеть нельзя, дядя? — вызывающе, сам в себе подогревая праведную ярость и непримиримость, а также пытаясь отделаться от несвойственной настоящим героям дрожи в коленках, вещал «Ромео».

Подкатили ко мне с далеко не мирными и даже враждебными намерениями аж трое доблестных воинов московских подворотен. Хотя скорее двое. Сам «Ромео» был задохликом, хоть и долговязым, с длинными руками и хоть каким-то, но воспитанием. А вот ассистентов он себе подобрал на загляденье, похожих, как братья, — приземистых, массивных, в одинаковых телогрейках и валенках, с многочисленными царапинами на костяшках пальцев от кулачных забав. А еще с непременными фиксами на месте зубов, с которыми пришлось расстаться в бесчисленных потасовках.

Вот он какой, театр абсурда. Сидишь себе в логове, затаившись, весь такой законспирированный, плетешь грандиозные планы, участвуешь в противостоянии разведок и мировых держав, осуществляешь головоломные агентурно-оперативные комбинации. И на фоне всего этого личностного величия тебе норовит испортить жизнь, здоровье и все планы какая-то микроскопически мелкая шушера, шантрапа, разложившийся городской пролетариат, то есть сокращенно гопота, как их недавно начали называть.

Хотя «Ромео» гопотой можно было бы назвать с большой натяжкой. Так-то он товарищ сознательный и активный. Не черт с болота, а профсоюзный общественник на фабрике