Стефан Цвейг - Б Сучков

В поисках высокого примера жизненной чистоты, способного подкрепить попранные современниками ценности гуманизма, Цвейг обращается к давно волновавшему его образу Марселины Деборд-Вальмор, незаурядной французской поэтессы первой половины прошлого века.

Марселина Деборд-Вальмор, чья жизнь протекала среди невзгод и лишений, привлекла Цвейга не скорбностью своей судьбы, а глубокой любовью к человеку, пронизывавшей и лирику и гражданские стихи поэтессы. Хорошо знавшая, что такое нужда, Марселина Деборд-Вальмор искренне сочувствовала людям, истомленным и измученным бедностью. Ей принадлежат стихи - почти единственные во французской поэзии, написанные в защиту участников Лионского восстания, жестоко подавленного буржуазией. Подчеркивая близость Марселины Деборд-Вальмор к униженным и оскорбленным, Цвейг, верный собственным взглядам, желает видеть в ней не поэтессу сострадания, впрочем, никогда не поднимавшуюся до революционного протеста, а поэтессу страдания, стоически терпеливо и смиренно переносящую зло жизни.

Философия стоического приятия жизни, прозвучавшая в очерке о Марселине Деборд-Вальмор, характерная для настроений Цвейга двадцатых годов, легла и в основу цикла биографий "Строителя мира". По замыслу Цвейга, цикл должен был представлять собой своеобразную "типологию духа" и иметь не только художественно-познавательную, но и научную ценность. Но искусство научного обобщения никогда не давалось Цвейгу. Нет никакой серьезной научной базы и под этими его очерками. Их достоинство в тонком проникновении Цвейга-художника в творческую лабораторию великих писателей, в умении создать впечатляющий и по-своему убедительный образ выдающегося человека, чья жизнь становится для него объектом художественного воспроизведения.

Созданные им портреты весьма субъективны; освещение жизненных проблем, волновавших великих мастеров прошлого, подчинено не историко-социологической, а чисто психологической задаче - анализу связи этих проблем с внутренним миром выдающегося человека. Вместе с тем в очерках нашел отражение и богатый историко-культурный материал. Цвейг дает характеристику среды и времени, в какое жили прототипы его очерков. Но реальная действительность отступает на второй план перед анатомированием душ выдающихся личностей, которому Цвейг предается с излишней страстью, нередко впадая в крайности. Он не модернизирует историю; он ищет в образах прошлого те черты, которые роднят их с современностью, с его личными умонастроениями. Поэтому на многих очерках Цвейга лежит печать его идейных блужданий, тревоживших его сомнений. Субъективен и внутренне малообоснован отбор образов, вошедших в цикл "Строители мира": среди жизнеописаний тех, кто действительно созидал культуру человечества, можно найти очерк о международном авантюристе XVIII века, авторе скандалезных мемуаров Казанове и очерк о Фридрихе Ницше - самом яростном противнике прогресса. Произволен и принцип определения "типов духа": Цвейг относит Бальзака, Диккенса и Достоевского к числу эпиков, создавших в своих романах как бы "вторую действительность, наряду с существующей". Казанову, Стендаля и Толстого он считает писателями, в творчестве которых господствовал дух самовыражения, и, наконец, Гельдерлина, Клейста и Ницше он изображает демоническими "мятежниками и бунтовщиками".

Условность этой классификации очевидна: прежде всего она неисторична. Частные особенности творчества великих писателей Цвейг выдавал за общие; враждебным культуре явлениям в интеллектуальной жизни прошлого он оказывался не в состоянии дать правильной оценки. Так произошло с его характеристикой Ницше. Хотя Цвейг и указывал, что "с Ницше впервые появляется на морях немецкого познания черный флаг разбойничьего брига", тем не менее он не смог раскрыть глубоко реакционного содержания ницшеанства, этой наиболее последовательной апологии капитализма. В данном случае Цвейг разделял заблуждение, свойственное многим буржуазным интеллигентам Запада, которые до той поры, пока идеи Ницше не начали реализоваться в идеологии и практике фашизма, воспринимали его чуть ли не как "революционера" мысли. Их сбивала с толку его демагогическая, полная яда и мрачного остроумия критика буржуазной демократии. То, что это была критика справа, не понималось ими и не принималось в расчет.

Неверно оценил Цвейг и Клейста, консервативного немецкого романтика, преувеличив его бунтарские настроения; зато он недооценил революционность Гельдерлина, одного из крупнейших немецких поэтов, сформировавшегося под воздействием идей французской буржуазной революции и погибшего в душной атмосфере феодальной Германии. Крайне спорна характеристика, данная писателем Стендалю, где наряду с глубоким и тонким анализом художественных произведений великого французского реалиста содержится односторонняя оценка его личности, как законченного индивидуалиста и скептика. М.Горький ценил этот очерк Цвейга, но указывал ему в письме, что для более правильного понимания такого сложного явления, как творчество Стендаля, нужно шире осветить эпоху и связи Стендаля с передовой общественной мыслью его времени.

В очерке о Бальзаке Цвейг сумел приблизиться к пониманию объективного значения творчества величайшего представителя классического реализма, глубоко раскрывшего главные противоречия капиталистического общества, умевшего, по словам Цвейга, "вскрывать первопричины" социальных явлений. Сила Бальзака, как справедливо указывает Цвейг, в его знании жизни. Как художник он обладал мощным даром обобщения и типизации. Цвейг хорошо понимает, что Бальзак, создавая "монические" характеры людей, охваченных и поглощенных единой страстью, как, например, Гобсек - скупостью, отец Горио - болезненной любовью к дочерям, не отступал от правды жизни, а отражал объективное положение человека в буржуазном обществе, власть эгоизма над личностью, сосредоточенность индивида только на собственном интересе. Но Цвейгу не удается раскрыть противоречия мировоззрения Бальзака, так как ему неясны их социальные истоки. Его характеристике бальзаковского реализма недостает глубины. Цвейг изображает Бальзака органическим художником, чей стихийный талант является как бы зеркалом бытия, отражающим свет и мрак жизни, постоянную и неизменную ее пульсацию. Такой взгляд на его творчество не позволял Цвейгу уловить главного в "Человеческой комедии" - осуждения Бальзаком неразумия капиталистической системы общественных отношений. Цвейг явно недооценил критическую направленность реализма Бальзака, как недооценил объективно-критический характер творчества Диккенса.

Цвейг почувствовал, что оппозиция Диккенса капиталистическому обществу имела свои пределы, и пытался объяснить особенности его мировоззрения и художественной манеры связью писателя с английской традицией, то есть с устойчивым и далеким от общественных бурь, потрясавших континентальную Европу, укладом жизни. Но мир Диккенса был далеко не столь идилличен, как полагал Цвейг, и в творчестве этого великого гуманиста, с ласковой грустью смотревшего на игру человеческих страстей и судеб, содержался огромный взрывчатый материал, неотразимое и мужественное разоблачение бесчеловечности капитализма. Цвейг неправомерно устанавливает прямую связь между творчеством Диккенса и традиционным английским консерватизмом, обедняя тем самым социальное значение наследия великого английского романиста. К достоинствам очерков о Бальзаке и Диккенсе следует отнести денные наблюдения Цвейга над особенностями стиля этих представителей классического реализма, над их художественными приемами, над их искусством создания образов, переживших своих творцов.

Несколько особняком стоят очерки о Достоевском и Толстом; в них немало фактических ошибок: Цвейг плохо знал русскую жизнь, - но они интересны как выражение его любовного внимания, интереса и любви к русской литературе, к двум величайшим мировым гениям, которых Цвейг считает предтечами социалистической революции в России. Полный восторженного преклонения перед гением Достоевского, очерк о нем еще раз подтвердил, сколь велико было воздействие творчества русского писателя на Цвейга. Он видит в Достоевском не только художника, обогатившего мир "русской идеей", но и расширившего в огромной степени "душевное самосознание" современного человека. Цвейг не находит в мировой литературе никого, кто был бы равен Достоевскому в искусстве постижения сокровенных тайн человеческой души, в умении раскрыть через внутреннее в человеке объективные явления мира. Цвейг глубоко чувствует новаторство романов Достоевского, превосходно анализирует их архитектонику, а диалектичность их образов считает высшим достижением современного реализма. Не приемля политической программы Достоевского, сформулированной в "Дневнике писателя", Цвейг разделяет его этические взгляды. Цвейг не был в состоянии понять охранительный характер многих идей Достоевского и, трактуя их в расширенно-философском смысле, видит за ними мудрое примирение Достоевского с извечной мудростью жизни, с теми страданиями, которые она несет человеку. Очерк о Достоевском кончается прославлением жизни, свидетельствующим о стоическом приятии действительности самим Цвейгом.