Московский гость - Михаил Литов

- Вы обратили внимание, как выглядит этот дом, когда в нем не толпятся люди? - наконец начал он; и, не дожидаясь ответа, который все равно был известен только ему, продолжил: - Ведь мы прошли по пустым комнатам... Дом выглядит так, словно в него никто и никогда уже не войдет. Пустота и оцепенение, которые сказываются и на всем Кормленщикова. А Кормленщиково это целый мир. Странно и неприятно, что, глядя, в каком оцепенении пребывает этот мир сегодня, можно забыть, что именно здесь в свое время Фаталист поднял огромную духовную волну, которая все еще продолжает гулять по миру. Только так, поднимая волну, и можно действовать, если хочешь принести благо России. Поднимая не бунт и смуту, не революцию, а духовную волну, которая прокатится по пустым головам и жаждущим истины сердцам людей, населяющих наши просторы. Святые прячутся по расселинам, вздувая подводные течения. А поэт сказал: я выше вас всех! И дунул в человеческую глину...

Но что это значит - я выше вас всех? Гордыня? О нет, трижды нет! Только так и мог поэт начать свой рывок, только так мог выпятить силу своей личности, и не слепая гордыня побудила его сделать это, а осознанная необходимость. Беда России в том, что люди здесь непременно хотят сваляться в кучу. У нас не было никаких Беркли, признававших мир лишь постольку, поскольку он некоторым образом являлся органам их чувств, никаких Штирнеров, указывающих на свою единственность. Мы не прошли жесткую школу индивидуализма, и нам не понадобилось искать компромисс в неком подобии учения о достоинстве и правах личности. Мы готовы вести полубессознательную жизнь в общине, а поскольку уровень этой готовности, как и понятие о самой общине, у всех разный, мы очень часто приходим к дикой вражде партий. Но видеть и уважать личность другого не умеет и не склонен почти никто, не имея изначального представления даже и о собственной личности. Дорогой московский друг, я могу поднять трубку, позвонить в милицию и объявить, что вы пытались украсть в этом музее некий ценный экспонат. Вы закричите: да как же это? как вы смеете? вы знаете, кто я такой? А стражи порядка будут только посмеиваться, и им даже в голову не придет изучить вопрос, не заслуживаете ли вы хотя бы в малой степени уважения. Им не составит большого труда намять вам бока, бросить в застенок, посадить в самую страшную камеру, где вас быстро превратят в убогое животное. И все это без всякой мысли о том, что вы - единственный в своем роде и неповторимый. Может быть, вы будете возлагать надежды на гуманность суда, на спорую работу адвокатов? Напрасно, ей-богу, вы даже не заметите, как этот суд пролетит, не успеете и оглянуться, как вам припаяют срок - ни за что ни про что, просто за то, что вы оказались в их, судей, руках...

А вот если вы сумеете прежде, чем это случится, каким-то образом убедить нашу свалку, что вы выше всех, вам, пожалуй, удастся избежать самого страшного, вас не тронут. Ну, испугаются... И все это не от плохой работы следователей и судов, всяких важных учреждений, заводов и фабрик, машинистов поездов и делателей культуры, а только потому, что никто не хочет видеть в другом личность. Человека, двуногого видят, это необходимо и часто даже выгодно, ибо открывает путь к эксплуатации. А о божественной сущности человека - ни малейшего понятия.

Как вы думаете, почему мы, имевшие Фаталиста, воодушевлявшиеся его примером, восхищавшие им при его жизни и неистово оплакивавшие его гибель, опять так скудно и жалко живем? Только потому, что волна духа, поднятая им, прокатилась, мы стряхнули с себя пену и опять стоим голые, несведущие, одинокие и жаждущие поскорее сбиться в кучки.

Мы с сестрой родились в Кормленщиково, здесь живем и здесь умрем. Сознание этого накладывает особый отпечаток на всю нашу жизнь, как и на жизнь каждого, кто здесь появился на свет. С младых ногтей я воспитывался не столько родителями, сколько тайной доктриной этих мест - в убеждении, что непременно должен стать если не поэтом, то по крайней мере мыслителем, а поскольку Он пал смертью храбрых в битве за свободу южных славян, наших братьев, то и героическим мыслителем. И подобное воспитание получал не я один, хотя, естественно, далеко не каждый житель Кормленщиково в конце концов прозрел и осознал свою роль. Я же крепился, а когда мне было трудно, упорствовал в четком и настойчивом определении цели: не быть простым смертным, помнить, что рождение в Кормленщиково - это знак Судьбы.

Но посмотрите, куда завело меня такого рода воспитание. Кстати сказать, для героизма долго не было вообще никакого повода, сами понимаете и помните - тягучие болотные времена. И солнце светило как-то очень уныло, не правда ли? Эти поприща - мыслителя и героя - все-таки стоит немного разделять, чтобы не возникало неуместной путаницы. Так вот, я прежде всего стал мыслителем, это было проще сделать. В конце концов я даже написал книгу, в которой изложил, едва ли не в форме афоризмов, свои нехитрые, в общем-то, мысли. И тут я снова столкнулся с замедленностью времени, мою книгу никто не желал публиковать, в глазах издателей я читал тоскливый вопрос: ну куда ты лезешь, жаба, ты что, переловил всех мух в своем закутке? Я же считал, что моя рукопись вполне достойна публикации, сцепил зубы, не очень громко, но вполне внятно произнес: я выше вас всех! - и ринулся в бой. Я бы и достиг чего-то героического в этой борьбе за превращение болота в быстротекущие воды, когда б величие моего порыва не отменило решение нашего правительства начать политику бурных и страстных реформ.

Тогда нашелся чудак, согласившийся издать мою книгу. Такое счастье охватило меня, что я принял все его условия и проглядел, как он превратил мой труд, для меня более чем серьезный, в собрание каких-то дурацких, пошлых шуток. Все начисто переделал, хотя для улучшения, которого он якобы добивался, иной раз требовалось всего лишь подменить мое слово каким-нибудь из тех, какое я совершенно не мог сказать, и в таком перевранном и искаженном виде издал. Вот вам и первая карикатура, получившаяся из моей жизни. Желания, стремления, мечты - все осуществляется, но в каком виде!

Памятуя о необходимости героического деяния, я отправился на Кавказ, не в качестве воина, конечно, потому что мне не за кого было там воевать, а в качестве корреспондента одной газетенки. Мои военные похождения переросли в карикатуру в первый же вечер моего пребывания в осажденном городе. Я попал на какой-то горский банкет, все ужасно громкими и торжественными голосами провозглашали витиеватые тосты, хором выкрикивали что-то, поднимали кубки и опрокидывали их содержимое в глотки. Что вовсе не обязательно пить до дна, я узнал слишком поздно. Я-то в простоте душевной полагал, что в таких условиях нужно непременно до дна. Очнулся я только на следующее утро, в гостинице. Я, конечно, видел там убитых пулями и горем людей. Снаряды бабахали нередко прямо в квартирах мирных граждан. Но моя борьба с карикатурностью собственных действий, а может быть, и всей моей судьбы, была напрасной. Мы поехали в поселок, который обстреливался всю ночь, ехали через какую-то нейтральную, но все же скорее вражескую территорию. Я потел, но не от страха, а от того, что из меня выходил дурной похмельный дух. В горах, там красиво, знаете ли. А вот и разбомбленный поселок. Пострадал всего один дом - разворотило начисто, правда, все его обитатели при этом уцелели. Я посмотрел на них бывалым корреспондентом и просто сочувствующим гражданином. Наконец-то начинается моя работа, мое героическое деяние. Не тут-то было! Начинались в действительности уже немного знакомые мне приемы кавказского гостеприимства. Прямо на тех развалинах мы сели пить и закусывать, и отказаться было никак нельзя, потому как обида хозяевам. Потом попали на пост бойцов, защищавших этот поселок, и там уже нельзя было не пить до дна. На этом посту нельзя было, так они решили. Довольно-таки славные парни, и они на своей ратной службе очень весело проводили время. Подружившись со мной, хорошо выпив и закусив, они выбежали на улицу с огромным пулеметом и давай палить куда-то в горы. У меня еще сохранилась капелька благоразумия, и я отказался участвовать в этой затее...

Виктор поднял заголенные по локоть тонкие руки и погладил незримую величину, показывая, как внушительны горы. Вера поцокала языком: так летят пули в познанную братом пустоту войны. На не знающих помады губах девушки блуждала рассеянная улыбка.

- А что было дальше? - спросил Григорий, не дождавшись продолжения рассказа.

- Да ничего, - ответил Виктор и пожал плечами. - Я вернулся в Беловодск, сдал в газету какую-то сумбурную статейку и побежал поскорее в Кормленщиково. Решил сидеть здесь и не высовываться, заниматься делом, которое действительно люблю. Я люблю водить экскурсии.

В комнату, где они сидели, влетела большая черная муха и принялась с жужжанием носиться над головами беседующих. Григорий Чудов смотрел на нее.