Что такое мышление? Наброски - Андрей Курпатов

У медузы, чья нервная система характеризуется двухзвенной нейронной цепочкой (нервные клетки специализированы у нее на сенсорные нейроны и мотонейроны), уже возможен выбор между разными мышечными сокращениями – то есть разные раздражители как бы значат для нее разное.

С появлением же трехзвенной цепочки нейронов – наличие «вставочного нейрона» (он есть у всех живых организмов от кольчатых червей до Homo Sapiens), – значение раздражителя и вовсе начинает определяться состоянием данного вставочного нейрона (или миллиардов вставочных нейронов), то есть он становится абсолютно субъективным.

Иными словами, в случае трехзвенной нервной цепи мы уже вполне можем говорить и о состоянии материального мира мозга, и значениях этого состояния для меня. И если думать, что мышление – это способность видеть в состояниях материального мира что-то другое, помимо них самих, то нам придется признать, что мышлением обладает и круглый червь. Но мы вряд ли сможем с этим согласиться.

42. Теперь необходимо понять, кто тот наблюдатель, для которого эти изменяющиеся состояния материального мира свидетельствуют о чем-то еще, кроме себя самих? Кто тот, кто чувствует, что что-то изменилось в нем самом?

Мы традиционно пытаемся выдумать какого-то гомункулуса внутри самих себя, который и должен, как нам представляется, быть этим наблюдателем (нам сложно представить себе наблюдателя без глаз, ушей или чего-то еще в этом роде).

Но представлять себе следует не какого-то специального «человечка внутри головы», а просто неравновесную систему: изменение состояний материального мира мозга, поскольк у они значат д ля этого же мозга что-то кроме себя самих, приводит к обратным изменениям в самих его материальных состояниях.

И эта система, как бы она ни усложнялась, совершенно не нуждается ни в каком личностном «я», более того, когда она уже была – например у кольчатых червей – ни о каком «я» еще не могло идти и речи. А у человека, который воспитывался вне человеческого социума, это «я» с определенного момента и не может возникнуть, даже если его вернуть в мир людей и применить все возможные усилия к формированию у него соответствующего представления о себе.

43. Очевидно, что всё, что я знаю о себе, – это какие-то истории (нарративы), пусть зачастую и содержащиеся во мне в свернутом виде.

Например, я знаю, что я пишу этот текст. Как я об этом знаю? В ответ на это я могу лишь рассказать соответствующую историю: мол, у меня бы ла мысль, я ее думал, а потом решил записать, чтобы сообщить ее другим. Это история, которая, впрочем, ничего толком не проясняет. Разве отвечает она на вопрос, почему я сижу сейчас за компьютером? Она объясняет мне то, что происходит, таким образом, чтобы мне самому не казалось это странным.

Впрочем, странно как раз то, что я вообще могу об этом задумываться. Но я и не задумываюсь – не думаю по крайней мере, пока меня об этом не спросят.

Или другой пример: я знаю о себе, что я мужчина. Как я это знаю? В ответ на это я могу только рассказать какую-то историю, собранную из множества известных мне «фактов». Что, мол, вообще все люди бывают или мужчинами, или женщинами, и что определить это можно анатомически – по «половым признакам». Еще я могу сказать, что меня воспитывали как мальчика, что я «ощущаю себя мужчиной», а «это значит так-то и так-то», что это не я выносил и родил своего ребенка, а это сделала моя жена.

Замечательная история, в ответ на которую, кстати сказать, Делёз рассказывает свою, что мы вообще не являемся ни мужчинами, ни женщинами, а лишь производимся в качестве таковых. Но, в конце концов, почему бы не рассказать и такую историю.

44. Мне кажется, что я имплицитно присутствую во всех своих историях – ведь это истории обо мне.

Но строятся соответствующие интерпретации положения вещей не от меня, а от того, что я знаю о мире вокруг меня, от того, как я его понимаю. То есть хоть мне и кажется, что все эти истории крутятся вокруг моего «я», на самом деле они вовсе не крутятся вокруг чего-то, они это «что-то» создают.

Попробуй я сделать что-либо просто «от себя», не используя этих историй о себе, что бы я вообще мог из этого положения сделать? Но я делаю массу вещей, и в огромных количествах, а затем, судя по всему, лишь приаттачиваю себя (свое «я») к этим своим действиям.

45. Иными словами, здесь также определяется несколько уровней:

• во-первых, то, что происходит во мне независимо от моего сознательного участия, – собственно изменение состояний материального мира моего мозга (все, что относится к нейробиологии мозга);

• во-вторых, те состояния, в которых я оказываюсь из-за этих изменений (последние значат для меня что-то ещё, кроме того, что они есть сами по себе);

• в-третьих, как я объясняю себе эти состояния, как я их интерпретирую – то есть какие истории создаю о себе.

Вопрос в том, на каком из этих уровней случается само мышление?

§ 4

46. Понятно, что интеллектуальная функция работает постоянно. Понятно также и то, что я могу как-то направлять ее работу. Но является ли это «подруливание» моей интеллектуальной активности – собственно мышлением?

На самом-то деле, это обычно происходит вне какого-то моего сознательного решения – просто наличная ситуация (включая внешние и внутренние факторы), складывающаяся так, требует от меня решения того, а не другого вопроса.

Я испытываю определенный, хорошо известный мне дискомфорт, смотрю на часы, обнаруживая, что уже не ел достаточно долгое время, и задумываюсь над тем, где и чем бы мне перекусить. Конечно, это интеллектуальная активность, направленная на решение определенной задачи.

Но вряд ли стоит относить эту интеллектуальную активность к мышлению в строгом смысле этого слова. В данном случае я скорее сознательно сопровождаю свою интеллектуальную активность, нежели сознательно ее произвожу.

47. И даже если в этот момент я задумался о том, что лучше сначала, наверное, дописать какую-то часть текста и лишь затем заняться поисками еды c последующей трапезой, я не делаю это совсем уж осознано. Нет, просто сейчас во мне сильнее доминанта работы над соответствующей частью текста, нежели доминанта голода.

Озадаченность текстом пока побеждает усиливающийся голод, а я, если задумаюсь над этим, являюсь лишь свидетелем этой борьбы сил различных интеллектуальных объектов, актуализированных сейчас в пространстве моей психики – озадаченностью текстом и чувством голодом. В какой-то момент озадаченность текстом ослабнет, а чувство голода станет невыносимым, и я «подумаю», что пора все-таки отправиться за едой.

Первично ли, так сказать, в приведенном примере мое мышление – то, что я «подумаю», или оно лишь объясняет мне самому, что со мной происходит, выполняя функцию регистратора (что-то вроде церковного освящения чего-либо уже случившегося)? И мышление ли это, если мы подходим к определению этого феномена со всей строгостью?

48. В каком-то смысле, сопоставляя меня из приведенного примера с обезьяной из опыта Вольфганга Кёлера, можно, наверное, заключить, что задумалась она даже посильнее меня. В конце концов, я – в предложенном примере с выбором между едой и текстом – оперирую чрезвычайно тривиальными, привычными для меня интеллектуальными объектами, тогда как интеллектуальной функции кёлеровской обезьяны пришлось создать и сочленить интеллектуальные объекты крайне нетипичные для психического пространства среднестатистической обезьяны.

49. Или вот, например, интеллектуальная деятельность другого рода – потребление так называемого «развлекательного» контента (интертеймент и даже инфотеймент). Это просмотр телевизора, компьютерные игры, серфинг по интернету, скроллинг по социальным сетям и в интернет-магазинах, разглядывание демотиваторов, просмотр коротких видеороликов и просто бесчисленных фотографий? Сюда же, впрочем, можно отнести постоянную «проверку» новостных сайтов и собственной электронной почты.

То, что подобная практика давно превратилась в своего рода зависимость, теперь уже вполне очевидно [Г.Г. Аверьянов]. Судя по всему, мозг человека, «залипающего» на подобной интеллектуальной активности, извлекает из этой своей деятельности своеобразную «вторичную выгоду»: она позволяет человеку отвлечься от решения фактических задач (или просто от более сложных интеллектуальных задач) и при этом обеспечивает ему активное и деятельное интеллектуальное времяпрепровождение.

Восприятие этой информации не составляет никакого труда (сложная для понимания информация, нуждающаяся в некотором ее осмыслении, мгновенно отсюда вымывается). Кроме того, само потребление этой информации сопровождается массой приятных переживаний, обусловленных, по большей части, множественными и даже каскадными ага-эффектами от бесконечного узнавания образов и неожиданными, но понятыми (узнанными) мною развязками сюжета. Очевидно, что дофаминовые всплески, сопровождающие эти реакции узнавания[9], крепко фиксируют привычку подобного времяпрепровождения.