Лист ожиданий - Александр Мардань

ОН. Хотел тебя угостить, как ты это называешь, местной вкусностью.

ОНА (натянуто улыбаясь). Спасибо, я попробую. (Нарочито долго орудует ножом и вилкой, наконец, подносит ко рту вилку с кусочком мяса, но снова кладет ее на тарелку.) Давай еще выпьем. Бальзам чудесный.

Константин наливает бальзам. В этот момент Вера спохватывается.

ОНА. Да, у меня для тебя — маленький сувенир!

Опять вытащив из сумки массу маленьких пакетов, достает со дна большую коробку и ставит на стол. Константин извлекает из упаковки видеомагнитофон.

ОН (ошеломленно и немного смущенно от дорогого подарка). Вера, ну… Спасибо!!! Теперь будем устраивать закрытые просмотры. О! Тут кассета выходит автоматически. Знаешь, как у нас борются с тлетворным влиянием? Приходит милиция и выкручивает в парадном пробки.

ОНА. Зачем?

ОН. Да-а, воздух свободы… А затем, что когда они с понятыми входят в квартиру, (Костя зажимает себе пальцами, как прищепкой, нос и измененным голосом переводчика видео продолжает) «Эммануэль» еще в видике. Встать, суд идет! Пять лет за распространение порнографии.

ОНА (изумленно). А если не порнография?

ОН. Ну, тогда три года за пропаганду насилия. (Увлеченно рассматривает магнитофон.)

ОНА. Сказали, что подходит к любым телевизорам, даже советским. Можем сразу проверить. (Достает из сумки две видеокассеты). Все на английском, хотя понятно и без перевода.

Костя начинает возиться с магнитофоном, вставляет кассету. Вера, тем временем, взяв халат, уходит в ванную.

Костя включает телевизор, переключает каналы. На одном из них — встреча Горбачева с трудящимися. Слышны фразы: «Главное — нАчать, но процесс уже пошел». Женский голос: «Михаил Сергеевич, вы только будьте к народу поближе!». Горбачев: «Куда же еще ближе, товарищи?». Наконец, Костя подключает видеомагнитофон, раздаются характерные охи и вздохи, и через несколько секунд в номере гаснет свет. В темноте — голоса.

ОНА (испуганно). Костя, что случилось?

ОН. А это нас арестовывать идут. Я же сказал, что хочу магнитофон проверить…

ОНА. Ничего себе шуточки. (Слышно, что Вера вернулась в комнату). Ты где? Ой, что это? (На что-то наткнулась в темноте.) Я к тебе иду.

ОН. О, черт! (тоже на что-то наткнулся, слышен звон разбившейся чашки.) Встречаемся на кровати.

ОНА. Хорошо.

Несколько секунд проходят в темноте и тишине. Вдруг включается свет, и выясняется, что в темноте Вера и Костя разминулись, прошли мимо кровати и идут в разные стороны. Увидев это, они начинают хохотать и падают на постель. Вера так и не переоделась в халат.

ОН. Да-а! А я уж думал — проверочка, и будет мне Верочка передачи носить.

ОНА. Ну, на то, чтобы передачи носить, у тебя есть жена.

ОН. Уже нет. Я развелся.

Посреди веселой перебранки повисает пауза. Вера и Костя так и остаются лежать на двуспальной кровати, не касаясь друг друга.

ОНА. Зачем?

ОН. Не зачем, а почему. Надоело.

ОНА. Но раньше тебя, кажется, все устраивало?

ОН (садится и закуривает). Я уже в порту начал учить немецкий, а в отпуске подрабатывал гидом-переводчиком с гэдээровскими группами. По крымско-кавказской линии с ними ходил. И вот как-то летом в Сухуми веду экскурсию по обезьяньему питомнику. Жара страшная, группа устала — и от обезьян, и от запахов, и от информации о резус-факторах. Экскурсовод, чтобы их немножко расшевелить, рассказывает об одном обезьяньем семействе. «У этого самца есть две жены: одна любимая, вторая нелюбимая». А в немецком языке глагол «любить» — это «либен», а «жить» — «лэбен». И я под воздействием жары перевожу: «Дизес манн хат цвай фрау. Айн лебедингер, айн ун лэбендегер». То есть, одна жена живая, а другая — неживая. Тут и группа оживилась: «Покажи, — говорят, — какая из них неживая». А я так понимаю, что «нелюбимая». «Наверно, вот эта». Они говорят: «Она же движется». А я: «Ну и что, все равно неживая». Долго мы так объяснялись, пока я не сообразил, в чем дело. Хотя, если вдуматься, нелюбимая — она все равно что неживая.

Оба молчат. Пауза становится тягостной.

ОНА. И что ты собираешься делать?

ОН. А ты?

ОНА. А при чем здесь я? Ты развелся, я тебя об этом не просила.

ОН. Выходи за меня.

Повисает очередная свинцовая пауза.

ОНА. Я не помню, говорила ли я тебе об этом… но я замужем.

ОН. Я серьезно.

ОНА. И я серьезно. У американцев есть поговорка: «Не надо чинить то, что не поломалось». Извини, но, по-моему, ты как раз этим и занимаешься. Прекрасно знаешь — у меня с мужем нормальные отношения, мы живем вместе много лет, у нас сын, друзья, и я не понимаю, зачем что-то менять? Да и потом его снимут с должности, отзовут из-за границы. Ради чего?

ОН. Действительно, ради чего? И ради кого? Конечно, я не могу тебе предложить обкомовского распределителя и служебной квартиры с видом на Гудзон. И друзья у меня — не народные артисты. Прав был Треплев: «Женщины не прощают неуспеха»… Но ты же сама говорила, что твой муж — слуга, и никакого не народа, а такого же слуги, только на ступеньку выше.

ОНА. Да при чем здесь это?..

ОН (перебивая ее). При том! Я не верю, что ты его любишь, что тебя волнует его карьера. Ты просто не хочешь терять все эти удобства, поездки… А я для тебя — просто мальчик по вызову, постельная принадлежность. Наши с тобой отношения — «Дама с собачкой»… сто лет спустя. Я — в роли собачки.

ОНА. Прекрати! Не суди о том, чего ты не знаешь и не можешь знать! Ты понимаешь, чего мне стоило прилететь сюда на несколько дней? Он не даст нам развода. И не даст нам жить вместе. Ты не знаешь, какие у него друзья и что они могут.

ОН. Вера, ну неужели тебе не надоело? Ложиться спать в одну постель, а просыпаться в другой? Обнимать одного, а чувствовать другого?

ОНА. Ты тоже обнимал одну, чувствовал другую, и спал в разных постелях. Если тебе это так претит, почему ты развелся только сейчас, через десять лет? Почему не сразу? Или это не ты, а с тобой развелись?

ОН. Не имеет значения.

ОНА. Имеет. (примирительным тоном.) Костя, это глупо. Любой брак — это два-три года счастья, а потом — мирное существование. И у нас с тобой было бы то же самое. Семья — это в конечном итоге домашние тапочки. А наши встречи — туфли на высоких каблуках. Ты хочешь лишить нас праздника? Через какое-то время ты станешь искать его вновь. И я тоже. (Пауза.) По-настоящему мы любим лишь тех, кто позволяет нам оставаться самим собой. Не помню, кто это сказал, но я полностью согласна… Костя, мы же с тобой оба — лидеры. Два медведя… в одной берлоге?.. А дети… Как им это объяснить? (Помолчав, подходит к нему, смотрит в глаза.) Пусть все будет, как было.

ОН. Нет, как было — не будет. Даже если ты не захочешь выйти за меня.

ОНА. Что ты имеешь в виду? А, ну конечно, ты же не сможешь долго жить один. Ведь так? Я права? А я чувствую — что-то не то… Теперь все ясно.

ОН. Что ясно? Нет, я не перестаю восхищаться твоей логикой! Я делаю тебе предложение, и тем самым разрушаю наши отношения? Это же бред!

ОНА. Это ты бредишь!

ОН. Прав был мой отец: жен меняют те, кто не умеет вовремя менять любовниц.

Вера, отшатнувшись, хватает плащ.

ОНА. Я пойду. Закажи мне такси.

ОН. Куда?

ОНА. В Америку.

ОН (берет в руки ее халат, брошенный на кресло). Так, не привыкнув, и уедешь?

Пытается ее обнять. Вера вырывается.

ОНА. Да пошел ты!

Уходит, хлопая дверью. Константин нервно ходит по номеру. Включает телевизор. Звучит песня, поют Лайма Вайкуле и Валерий Леонтьев:

«Смятенье вы мое и грусть, тот сон, что помню наизусть.— Но вы вдвоем. Вы не со мною.— Моей надежды яркий свет, я шел к вам столько долгих лет.— Но вы вдвоем, вы не со мною.— Ах, вернисаж, мучитель наш! Вы не одна, какой пассаж!— Но вы вдвоем, вы не со мною.— На этой выставке картин сюжет отсутствует один —где мы вдвоем, где вы со мной».

Стучат. Константин бросается к двери, но через несколько секунд возвращается в номер с пакетом в руках. Вынимает из него коробочки с лекарствами, затем бросает все на стол и выбегает из номера. Через некоторое время, перебивая песню, звонит телефон. В пустом номере долго раздаются звонки… Гаснет свет, умолкает телевизор, и телефон звонит уже в темноте и тишине…