Иудейская богиня. Серия «Писатели Израиля» - Леонид Финкель

Два раза в неделю сотрудники посольства шли рано утром на рынок, покупали продукты и укладывали между двойными рамами окон, чтоб они не портились…

Молчание – английский способ беседовать, – сказал кто-то из сотрудников, намекая на микрофоны. Но они спорили до хрипоты: кто они теперешние евреи СССР? Какие они? Что еврейского в них осталось?

Они уже слышали некоторые признания, что люди живут двойной жизнью – сидят на работе, а мысленно в своем еврейском Государстве. Что самое главное – это то, что происходит именно там. Конечно, для кого-то и Биробиджан стал «Красным Сионом». Но ведь это сказка, созданная декретом. Например, Калинин считал, что еврейской культуре лучше всего развиваться в Биробиджане и еврейским писателям нужно дотянуть литературу именно до тех мест…

Посольские сколько не спорили мысленно с Голдой, Шаретом или Бен-Гурионом – не могли согласиться.

«Положение сложилось трагическое, – пишет Голда в «Воспоминаниях, – члены миссии, имевшие в России близких родственников – братьев, сестер, даже родителей, – все время терзались, не понимая, можно ли им увидеться с теми, о встрече с которыми они так мечтали, ибо, если это откроется, что у них есть родственники – израильтяне, это может окончиться судом и ссылкой.

Трудная то была проблема: бывало, мы несколько дней подряд взвешиваем «за» и «против» – должен ли Икс встретиться со своей сестрой, надо ли принимать продукты и деньги старой больной матери Игрека – и, как правило, приходили к выводу, что это может причинить им вред и ради них же лучше не предпринимать ничего. Были, конечно, исключения. Но я и сегодня не решаюсь о них написать, потому что это, может быть, опасно для евреев, все еще находящихся в России… был 1948 год, время нашей, так сказать, «первой любви», и нам было очень трудно понять и принять систему, в которой встреча матери с сыном, которого она не видела тридцать лет, да который, к тому же, член дипломатического корпуса и «персона грата» в Советском Союзе приравнивается к государственному преступлению» (Голда Меир, «Моя жизнь», Чикмент, «Аурика», 199, стр.301).

В общем, все знала, все понимала и все же решилась на отчаянный поступок. Предупредила раввина Шлифера, что надеется посетить субботнюю службу. Осталось ли это в тайне от МГБ или нет – неизвестно. Но все действительно получилось как бы случайно. Тем более, что рав Шлифер первый нарушил правила игры. Произнес благословение и пожелал доброго здоровья не только членам правительства, но и Послу Израиля. Естественно, все при полном молчании стали искать глазами Посла.

Только отошла она от синагоги, как некий старый человек дал ей знать, что хочет сказать несколько слов: «Я пойду вперед, а вы за мной».

Могла быть и провокация, но Голда, человек неробкого десятка пошла за стариком. Он повернулся к ней лицом и совершенно неожиданно для Голды прочел благодарственную молитву: «Благословен Ты Господь Б-г наш, Царь Вселенной, за то, что сохранил нас… и дал дожить до этого дня»…

И исчез. Как невидимка, оставив Чрезвычайного и полномочного Посла с открытым ртом…

Ее детство, проведенное так давно в России, было для нее мертво. Ее интеллекту было не под силу вернуть его. Но она вдруг почувствовала, что ее внимание приковано к чему-то более важному. Она еще не знала, что это, но ощутила, как в глубине ее существа вздрогнуло, оживая прошлое, которого она не узнавала…

8

Пусть простит меня читатель за слишком длинную выдержку из ее воспоминаний. Здесь грех что-то придумывать, а напомнить надо, хотя почти любой из нас знает все произошедшее тогда наизусть. Многие фотографировали ту новогоднюю толпу. Фотографию размножили в сотнях экземпляров. Брали свое изображение в кружок, вообще как-то выделяли. Уже в Израиле репатрианты из России показывали Голде эту фотографию. Гордились ею. Автором знаменитого снимка был восемнадцатилетний Давид Хавкин. В своих позднейших воспоминаниях он писал:

«Фотографировать было не трудно. Сложнее распространить фотографию, ведь распространение – это самое страшное преступление по советским законам.

Возле синагоги всегда стояли свахи, торгаши и прочие. Я выбрал одного торгаша, заинтересовал низкой ценой, и он согласился. Подготовил первую пачку фотографий, принес ему, и они разошлись как семечки…

Самым знаменательным для меня был тот день, когда пришел отец, созвал семью и показал нам эту фотографию, которую он приобрел около синагоги. Никто не знал, что я сделал этот снимок, и это был один из самых радостных дней моей жизни» (Феликс Кандель, «Книга времен и событий», т.6, «Гешарим», Иерусалим-Москва, 2007, с.129)

В 1948 году в СССР в советской печати была опубликована и фотография вручения Голдой верительных грамот. Пожелтевшую от времени газету не раз встречал в Израиле. Сохранили. Значит, было особенно дорого…

Но вот страницы, в которых Голда описывает тот день: «…улица перед синагогой была неузнаваема. Она была забита народом. Тут были люди всех поколений: и офицеры Красной Армии, и солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей. Обычно по праздникам в синагогу приходило примерно сто-двести человек – тут же нас ожидала пятидесятитысячная толпа. В первую минуту я не могла понять, что происходит и даже – кто они такие. Но потом я поняла. Они пришли – добрые, храбрые евреи, пришли, чтобы быть с нами, пришли продемонстрировать свое чувство принадлежности и отпраздновать создание государства Израиль. Через несколько секунд, они обступили меня, чуть не раздавили, чуть не подняли на руках, снова и снова называя меня по имени. Наконец, они расступились, чтоб я могла войти в синагогу, но и там продолжалась демонстрация. То и дело кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне, касался моей руки, трогал или даже целовал мое платье. Без парадов, без речей, фактически – без слов евреи Москвы выразили свое глубокое стремление, свою потребность участвовать в чуде создания еврейского государства, и я была для них символом этого государства. Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела неподвижно, как каменная под тысячами устремленных на меня взглядов…

Служба закончилась, и я поднялась, чтоб уйти, – но двигаться мне было трудно… Такой океан любви обрушился на меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока. А толпа все волновалась вокруг меня. И люди протягивали руки и говорили «наша Голда» и «шалом, шалом» и плакали…

Две фигуры из всех я и теперь вижу ясно: маленького человека, все выскакивающего вперед со словами: «Голделе, лебен золст ду, Шана това» (Голделе, живи и здравствуй, с Новым годом!) и женщину, которая только повторяла: «Голделе! Голделе!», улыбаясь и посылая воздушные поцелуи.

Я не могла бы дойти пешком до гостиницы, так что, несмотря на запрет, евреям ездить по субботам и праздникам, кто-то втолкнул меня в такси. Но такси тоже не могло сдвинуться с места – его поглотила толпа ликующих, смеющихся, плачущих евреев.

Мне хотелось хоть что-нибудь сказать этим людям, чтоб они простили мне нежелание ехать в Москву, недооценку силы наших связей. Простили мне то, что я позволила себе сомневаться – есть ли что-нибудь общее между нами. Но я не могла найти слов. Только и сумела я пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: «А данк айх вос Ир зайт геблибен идеен!» (Спасибо вам, что вы остались евреями!»). И я услышала, как эту жалкую, не подходящую к случаю фразу передают и повторяют в толпе, словно чудесное пророчество. Наконец, еще через несколько минут, они дали такси уехать.

В гостинице все собрались в моей комнате.

Мы были потрясены до глубины души. Никто не сказал ни слова. Мы просто сидели и молчали. Откровение было для нас слишком огромным, чтоб мы могли это обсуждать, но нам надо было быть вместе.

Эйга, Лу и Сара рыдали навзрыд, несколько мужчин закрыли лицо руками. Но я даже плакать не могла. Я сидела с помертвевшим лицом, уставившись в одну точку. И вот так, взволнованно до немоты, мы провели несколько часов. Не могу сказать, что тогда я почувствовала уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле. Но я поняла одно: Советскому Союзу не удалось сломить их дух; тут Россия со всем своим могуществом, потерпела поражение. Евреи остались евреями». (Голда Меир, «Моя жизнь», стр.303—305)

9

В 1948-м уже всем были известны методы и фашизма и черносотенного антисемитизма: они сулили книгам – костры, авторам – концлагеря.

Сталин сам был крайне озадачен яростью антисемитской нацистской пропаганды на оккупированной территории.

Было ли что-либо в Москве ранее, что-то вроде такой демонстрации? Вообще говоря, не могло быть. Вот же и сама Голда пишет: никто из евреев к ней не приходил на прием. При упоминании ее, имени в синагоге поначалу была полная тишина… Самой сильной эмоцией, конечно же, был страх.