На исходе ночи - Лопушанский Константин Сергеевич

— Что вы хотите сказать?

— Ветхие ценности уничтожены. Они оказались несостоятельными. Там, в космосе, — Хюммель-сын поднял палец вверх, — мы создадим новое человечество. Дадим ему новую мораль и новые заповеди: ненавидь ближнего своего, ненавидь дальнего, ненавидь самого себя!

— Мало вам ненависти? — горько вздохнул пастор. — Мир погиб от нее, и все еще мало?

— Я говорю о ненависти к человеку как виду. Он должен быть изменен с помощью генной инженерии. Мы будем добиваться коренных мутаций. Люди с самого раннего детства будут знать, что они — лишь материал для кропотливой работы биологов.

— Ну, как можно убедить человека в том, что он — материал?

— Человека можно убедить во всем что угодно.

— Представляю, что вы создадите… — Пастор горько улыбается.

— Я не удивляюсь тому, что вам это чуждо. Вы очень похожи на моего отца. Вы, простите за откровенность, последние гуманисты. В своем роде, мамонты…

— Спасибо и на том. — Пастор медленно встает. — Нам пора идти.

— Я провожу вас, — говорит Ларсен, затем добавляет, обращаясь к Хюммелю-сыну: — Если у вас будет время, перечитайте историю третьего рейха… Я думаю, вам будет это полезно.

Серый дождик шелестит в тумане по черным лужам. Мокрые обугленные стены развалин блестят в сумеречном свете.

Ларсен, Тереза и пастор движутся вдоль развалин, постепенно истаивая в тумане.

Ночь. Ларсен, вращая педали, сидит за столом в своей комнате. Он что-то подсчитывает, вычерчивает какие-то стрелки, линии. Рядом — раскрытые таблицы, справочники. За его спиной раздаются шаги и, после паузы, несмелый стук в дверь.

— Да, — говорит Ларсен.

Входит Хюммель-отец.

— Я слышал, как вы пришли, — говорит он. — Я подумал…

— Входите, присаживайтесь.

Тот садится, с интересом следит за работой Ларсена, оглядывается по сторонам, словно ищет что-то.

— Не знаю, насколько удобно говорить об этом сегодня, — начал осторожно Хюммель, — но я хотел просить вашего согласия… взять кассеты. Я хочу приобщить их к экспозиции большого зала.

— Какие кассеты? — Ларсен удивленно смотрит на Хюммеля.

— Я имею в виду… коллекцию Анны, запись ее бесед с посетителями…

— Ах, вот вы о чем. Разумеется, вы можете взять их.

— Благодарю вас. — Хюммель поспешно встает. — Еще раз простите меня, бога ради… Не буду мешать. — И выходит из комнаты.

Ларсен никак не может заснуть. Ворочается с боку на бок, поглядывая на светящиеся стрелки часов, тлеющий волосок лампы аварийного света. Она мигает еще какое-то время, потом гаснет.

Он встает, освещая себе дорогу фонарем, выходит в холл, а затем в коридор, ведущий к музею.

На экране видеомагнитофона — лицо женщины. Она несколько растеряна, ей трудно сосредоточиться — какие-то голоса, шаги доносятся издалека, они мешают ей. Слышно, как кто-то закрывает дверь. Становится тихо.

Теперь видно, как Анна подходит к женщине, садится рядом.

— Я много думала об этом… Я скажу сейчас ужасную вещь, но это, к сожалению, правда — мы уже похоронили человечество. Ведь уже примирились с самой возможностью гибели… Приучили себя к мысли, что можно спокойно спать на бомбах, покупать убежища, смотреть по телевидению, как убивают беззащитных людей на другом континенте и испытывают на них химические снаряды. Разве не так? Мы произносим много слов, но совершаем мало поступков, позорно мало! Да что говорить!.. Сейчас все говорят о каком-то скачке сознания, который вот-вот произойдет и решит все проблемы человечества. Не знаю… Какой скачок? В чем он? Может, он в том и заключается, чтобы не только произносить слова, но и начать наконец- то совершать поступки! Пока право поступков мы отдали военным, безумным политикам, всякой амбициозной сволочи, а себе оставили право на слова. Очень удобно, ничего не скажешь… Я никак не могу забыть историю с этой женщиной из Норвегии, которая продала свой дом и на все свои деньги организовала марш мира… А что сделала я, мои друзья, знакомые, мой муж? Он, кстати, состоятельный человек, известный ученый. И он прекрасно знает, что его разработки используют военные. Он возмущается, да… Он произносит слова, но он не совершает поступок. Не знаю, я путано говорю, но, по-моему, тут есть различие… И это трудно, очень трудно — совершить действие. Я знаю по себе… Я смотрела по телевидению, как женщины в Англии осаждали базу с ракетами… Ну, вы помните, конечно… У нас на острове тоже была подобная история, но я узнала о ней только из газет. А ведь это было совсем рядом. Я боюсь, я чувствую… это может произойти со дня на день… Ведь так не может продолжаться до бесконечности… Оружие, оружие, только и слышишь везде… Об этом все пишут, все говорят. Но в том-то и дело — говорят… Все говорят, но мало кто совершает поступки. Я опять о своем, но это мучает меня. Мне кажется — в этом все дело… Это как во сне, чувствуешь, что надо что-то сделать, а не можешь. Мне часто такое снится: бежишь, не можешь убежать или что-нибудь в таком роде. Я думаю, многим знакомо это чувство. Потому что мы все так живем, как во сне. Ну, может, не все, но большинство — это точно, это можно сказать с уверенностью… — Женщина замолкает и вдруг испуганно смотрит прямо в объектив телемонитора. — Впрочем, это не надо записывать. Мой муж — известный человек, вы понимаете… У него могут быть неприятности.

Экран гаснет.

Ларсен сидит перед видеомагнитофоном. Рядом, на стене, ряды репродукций, наклеенных на картон. Он сидит и машинально смотрит на безыскусный пейзаж, такой знакомый каждому живущему на Земле, написанный с любовью и нежностью к вечному чуду живой природы.

Утро. Полутьма. Среди развалин музея — две фигуры, Ларсен и виолончелист. Сгибаясь под ураганным ветром, они тащат остатки обугленного бревна к открытому люку. С трудом опускают его в люк, закрывают тяжелую крышку. Идут к куполу входа в бункер. Из жестяной трубы возле люка клочьями вырывается черно — грязный дым…

…Тесное помещение возле топки завалено обугленным деревом — дверцы, доски, обломки бревна. Ларсен и виолончелист, в резиновых плащах, но без противогазов — в марлевых повязках, бросают в огонь обугленные обломки. Выходят, закрывают за собой тяжелую дверь с большим квадратным иллюминатором. Сквозь нее видна топка, огненные языки, качающиеся под порывами ветра.

Виолончелист тут же срывает повязку, сбрасывает плащ. Он судорожно дышит, откашливаясь и отплевываясь.

Ларсен подходит к трубам, тянущимся вдоль стен, пробует их рукой.

— Теплые? — спрашивает виолончелист.

— Чуть — чуть.

— Я перебираюсь сюда, — решает виолончелист. — И вам советую. По случаю начала ледникового периода….

Он снова начинает кашлять, машет рукой, затем уходит. Ларсен остается возле дверцы, долго смотрит сквозь стекло на огонь.

Вскоре возвращается виолончелист с грудой тряпок и футляром с виолончелью. Футляр пристраивает в углу, тряпки сваливает на деревянной скамье. Ложится, зарывается в тряпки с головой.

— Провались оно все пропадом, — бормочет он, — к чертям собачьим….

В холле — полутьма. Однообразно стучит пишущая машинка из комнаты Тешеров.

Ларсен достает из кухонного шкафчика упаковки с таблетками, аккуратно, как всегда, раскладывает их на столе.

Хлопает дверь, появляется Хюммель-сын.

— Доброе утро. — Хюммель подходит к шкафчику, тоже достает таблетки, высылает прямо в ладонь и методично заглатывает их одну за другой. Его движения размерены до автоматизма.

Ларсен уставился в стол, общаться с Хюммелем-младшим ему явно не хочется.

— Доброе утро, — раздается вдруг звонкий и бодрый голос.