На исходе ночи - Лопушанский Константин Сергеевич

Виолончелист в дальнем конце стола, отдельно от всех. Он ест, продолжая читать книгу, громко перелистывая страницы. Он абсолютно безучастен ко всему происходящему за столом.

Госпожа Тешер сидит, словно окаменев, не притрагиваясь к еде. Чувствуется, что ей очень не по себе. Она берет вилку, но рука предательски дрожит, задевая край тарелки. Все сидят, стараясь не замечать ее состояние.

Молчание нарушает Хюммель-отец. Он явно взволнован, хотя пытается держать себя в руках.

— Мой сын считает, что надо идти в центральный бункер завтра, после обеда. Перед стартом могут возникнуть беспорядки… Как вы думаете? — обращается он к Ларсену.

— Не исключено.

— Откровенно говоря, все это пока не укладывается в сознании.

Старший Хюммель помолчал, задумавшись. Обводит взглядом сидящих, словно ожидая подтверждения своим словам.

— Погубили одну планету, теперь полетим дальше, — саркастически замечает Тешер.

— Не спорю, это серьезная моральная проблема, — соглашается Хюммель-отец. — Но что делать? — Он снова поворачивается к Ларсену: — Ведь это единственный шанс, других нет.

— Возможно… Но я решил остаться. Я не лечу.

Звяканье посуды вмиг прекращается. Ларсен сидит, глядя в стол, но чувствует, что все взгляды обращены на него. Хюммель замирает на стуле.

— Ах, вот как… — мертвым голосом говорит он. — Вот как… Что ж, может быть, вы правы.

— Я не верю, что мир погиб, — говорит Ларсен спокойно.

— Вы можете доказать это? — холодно спрашивает Хюммель-сын.

— Нет, конечно. Доказать пока ничего нельзя, одни предположения… Тут даже дело не в доказательствах, если хотите…

— Мой покойный отец, — вздохнул пастор, — всегда говорил: «Надежда — дар божий»… Мне не дано.

— У каждого свое безумие, пастор, будем снисходительны, — заметил Тешер негромко.

— И придет бог судить землю, и низведет огонь с неба, — произнес пастор. — Все было предсказано, все…

— Свежая мысль, — хмыкнул Тешер. — И главное, очень убедительно…

— Хватит вам ерничать, — вспыхнул Хюммель-отец. — Могли бы хоть сегодня не оскорблять никого…

— Приношу свои извинения, — раздельно произносит Тешер.

— Я читала одну научную книгу, — вдруг говорит госпожа Тешер неестественно бодрым голосом. — Там сказано, что человек очень быстро эволюционирует… и ко всему может приспособиться! Да-да, ко всему!.. Нужно только, чтобы тело дышало… Кожа должна быть обнажена. Понимаете? Я хочу завтра попробовать… Я начала уже дыхательные упражнения…

Никто не проронил ни слова.

— Тебе надо отдохнуть, — тихо говорит Тешер. — Пойди… отдохни немного.

— Я говорю глупости? — госпожа Тешер неожиданно конфузится. — Надо же что-то делать! — неожиданно кричит она. — Вы что, не понимаете? Что вы сидите?! Ведь мы умираем, умиряем!

Задыхаясь от рыданий, она торопливо уходит в свою комнату.

— Она очень впечатлительна. Смерть Анны… Вы должны понять, — бормочет Тешер.

— Да, конечно, — говорит Хюммель-отец. Словно пытаясь заполнить неловкую паузу, он начинает рыться в карманах, достает листок бумаги, разворачивает его, кладет рядом с собой на стол. Затем снимает очки, надевает другие. — Я позволю себе ненадолго задержать внимание присутствующих. — Голос его становится особенно торжественным. — Полагаю, что наша работа в музее подошла к концу, и пора осмыслить нашу деятельность… Конечно, наши возможности были более чем ограничены, и спасти все прекрасное, что создала человеческая культура, оказалось практически невозможным. Но мы сделали все, что смогли. Сделали, теперь я могу это сказать, чрезвычайно много… Тешер негромко хмыкнул, но промолчал.

— Вчера, после нашего памятного спора, — Хюммель смотрит на Тешера с холодной вежливой улыбкой, — я позволил себе набросать черновой вариант некоего послания к будущей цивилизации, которая, смею надеяться, возродится когда-нибудь на нынешнем пепелище… — Он наливает в бокал немного воды и оглядывает сидящих, дожидаясь окончания трапезы.

— Простите, коллега, я не совсем понял, кому адресовано послание, — с едва скрываемой иронией замечает Тешер.

Хюммель несколько стушевывается.

— Не знаю… Кому угодно. Кто-нибудь наверняка все-таки будет. Пришельцы из космоса… Мутанты… Или, быть может, в глубинах океана существуют какие-то носители разума и теперь они выйдут на поверхность.

— Понятно. — Тешер резко встает. — Прошу прощения, я должен идти. Очень много работы…

Тешер скрывается в своей комнате, закрывает дверь, и почти сразу же оттуда доносится преувеличенно громкий голос, диктующий текст, сопровождаемый стрекотом машинки.

Хюммель-старший смотрит на свой листок, не зная, как поступить.

— Я думаю, отец, обсуждение текста можно перенести на завтра, — говорит сын примирительно.

— Да, пожалуй, сегодня не стоит, — торопливо соглашается отец. — В такой печальный день… Конечно.

Хюммель-старший придвигает свою тарелку и начинает сосредоточенно есть. Однако невольно, как и остальные, прислушивается к голосу Тешера.

— Пора наконец признать, — доносится из комнаты, — что история человечества — это история затянувшегося самоубийства живой материи, которую космическая случайность наделила способностью мыслить и которая не знала, что делать с этой случайной, роковой способностью. И не нашла ей лучшего применения, как создание наиболее эффективных способов тотального самоубийства. От веревки незабвенного Иуды — до новейшей нейтронной бомбы, генетического, бактериологического и еще черт знает какого оружия! Восхитительный прогресс! Расцвет разума! Воровство — вот сущность науки. Воровать тайны природы, совсем не для нас предназначенные, убийственные для нас, оставаясь на пещерном уровне этики. Что сделал Прометей, воспетый нашим искусством? Украл огонь. Не изобрел, не открыл, а украл! Вот сущность! И с тех пор наука не стала менее аморальна. А в это время наше уважаемое искусство занималось тем, что выдавало желаемое за действительное…

— Культура не исчерпывается наукой! — громко выкрикивает Хюммель.

— Неужели? — доносится из-за двери. — Зато наука с успехом исчерпала всю культуру вместе со всеми нами. В сущности, культура так и не началась.

— Боже, и это мой ученик, — стонет Хюммель-отец, словно каждая фраза Тешсра причиняет ему физическую боль, — ученик, которого я воспитывал в поклонении красоте, который плакал вместе со мной перед шедеврами итальянцев.

— Перестаньте, отец, прошу вас, — раздраженно шепчет Хюммель-сын. — Не устраивайте сцен. Не обращайте внимания.

— Как же — не обращать?! — все более накаляется отец. — Это же святотатство, надругательство над искусством!

— Много шедевров вы собрали в музее, а? — доносится голос Тешера. — Два-три десятка картин, две сотни книг и дюжина пластинок. Вот и все ваши шедевры! За шесть тысяч лет! Зато горы трупов и реки крови!

— Это становится невыносимым! — взрывается Хюммель и решительно идет к комнате Тешера.

— Пора наконец признать, — доносится оттуда торжествующий голос, — что мы фатально не состоялись, что мы опозорились, не использовав и сотой доли того, что дала нам природа… Вот с этого и начинайте послание! С этого!

— Замолчите! — стонет Хюммель, сотрясая запертую дверь. — Вы варвар! Не смейте кощунствовать здесь, слышите?! Ваше вульгарное критиканство не способно растоптать великие ценности! Мне стыдно слышать вас! Я ухожу!

И он, как оглушенный, идет к себе в комнату, шумно закрывает за собой дверь. В тишине, поскрипывая, продолжают шелестеть педали под столом. Потом шелест перекрывается глухими мужскими рыданиями. Тешер тут же смолкает, дискуссия потеряла для него смысл.

Все сидят молча. Сын машинально продолжает вращать педали.

— Пойду подышу свежим воздухом, — говорит вдруг виолончелист, грустно улыбаясь. Зажав книгу под мышкой, он на цыпочках выходит из холла.

— Коллега Тешер, конечно, многое преувеличивает, — говорит Хюммель-сын снисходительно, поворачиваясь к пастору. — И, как всегда, не видит главного… Но кое в чем он, пожалуй, прав…