ID. Identity и ее решающая роль в защите демократии - Натан Щаранский

Наконец я получил эту маленькую книжечку Псалмов, одновременно с известием о смерти моего отца. Я пытался читать ее, но по-прежнему мало что понимал Приходилось двигаться вперед медленно, страница за страницей, сравнивая между собой строки, пытаясь уловить закономерности и связать слова друг с другом. Первые строки, которые я понял, были из Псалма 23: «Хоть и иду я долиною смертной тени, но не убоюсь зла, ибо Ты со мной…».

Я заметил, что слово «страх» встречается в Псалмах часто. С одной стороны, страх это нечто, что надо преодолевать, как в словах «не убоюсь зла» Но в выражении «ир’ат хашем» — «страх Божий», «богобоязненность» — это слово несет в себе положительную коннотацию Я далеко не сразу понял, что означает «бояться Бога». Сперва мое понимание было очень неясным, неуверенным. Но, часто встречая эти слова, я в какой-то момент пришел к мысли, что речь идет не просто о Боге-Творце, но об образе и подобии Божьем, по которому человек был сотворен, которому он должен быть верен и достоин его. Зто означало, что человек обязан идти вперед прямым и честным путем, не изменяя своим принципам. И во время допросов КГБ этот страх, страх оказаться недостойным Божественного образа и подобия, был сильнее страха смерти. Я боялся утратить найденную мной внутреннюю свободу, изменить самому себе.

Мне запрещали переписку с семьей. После длительной голодовки я на некоторое время получил эту возможность. В одном из писем к матери я впервые сформулировал свое понимание этого «страха Божьего» и задавался вопросом, требует ли это чувство безусловной веры в Бога. По-моему, каково бы ни было происхождение этого страха, дан ли он нам свыше или выработан самим человеком на протяжении истории, это, по сути, есть вопрос о происхождении религии, то есть вопрос, на который никогда не будет ответа. И хотя мне хорошо известно, сколько крови было пролито из-за этого вопроса и как важен он для множества людей, для меня он не имеет значения. Сознавая, что ответа нет, я и не ищу его Не все ли равно, откуда берется религиозное чувство, сумел ли человек неким образом сам подняться над своей физической природой, или таким он был сотворен? Для меня важно, что чувство это действительно существует, что я ощущаю его силу и впасть надо мной, что оно влияет на мои поступки и на мою жизнь и что на протяжении десяти лет оно связывало меня с Авиталь крепче, чем любые письма.

Верность этому божественному образу и подобию помогает нам сохранить человеческое достоинство. Поддаться страху, который пытался внушить нам КГБ, страху за собственное физическое существование означало утратить это достоинство, изменить своим принципам ради заботы о самом себе КГБ стремился управлять нами с помощью физического страха, страха смерти. Этот страх следовало сублимировать в высокий страх оказаться недостойными назначения, данного человеку Богом.

Просто сохранить верность самому себе как отдельной личности — этого недостаточно Ты — часть чего-то большего, чем ты сам, именно этому нельзя изменить. Чтобы поддержать в себе твердость духа и ощущение сопричастности, я обратился к молитве. Но поскольку никаких молитв я в то время не знал, я сочинил свою собственную:

Будь благословен, всемогущий Боже. Даруй мне счастье жить в Израиле с Авиталь, моей возлюбленной. Даруй моим родителям, Авиталь и всей моей семье силы выдержать все трудности, пока мы не соединимся вновь. Даруй мне силы, честность, разумение, удачу и терпение, чтобы выйти из этой тюрьмы неложным и достойным путем и уехать в Израиль.

Я повторял эту молитву каждый раз, когда меня вели на допрос Это была моя защита против одиночества. Угрозой смерти меня хотели отрезать от сообщности с людьми и с историей, заставить меня думать только о себе. Но моя молитва помогала мне оставаться частью моего настоящего мира, разбивала окружавшие меня тюремные стены.

Осознав себя евреем, обнаружив свою принадлежность к уникальному народу с уникальной историей, я открыл в себе новый, огромный источник силы Зто не только не отгородило меня от остальных людей — наоборот, именно благодаря этому я почувствовал с ними особую, намного более прочную связь До ареста я активно участвовал в работе Хельсинкской группы по контролю за соблюдением прав человека в СССР (она была создана сразу же после Хельсинкской конференции 1975 года). Я помогал в сборе материалов и подготовке документов, посвященных преследованиям пятидесятников, крымских татар, украинских националистов При этом мое проснувшееся еврейское самосознание, моя identity не только не мешала, а, наоборот, помогала этой работе: точно также, как мой народ стремился к свободе, также стремились к ней другие народы, другие религиозные и этнические группы Теперь мне это было понятно не только в теории, но и на практике.

В тюрьме это чувство солидарности усилилось и углубилось Каждый из нас — националистов, сектантов, монархистов, диссидентов — боролся за свой собственный идеал, за свое собственное видение будущего народа или группы, к которой он принадлежал. При этом даже самые противоположные позиции неожиданно оказывались близки друг другу именно в силу глубокого понимания и уважения, которое каждый из нас питал к борьбе другого Преданность истории и традициям твоего народа перекликается, резонирует с точно такой же преданностью твоего товарища по камере и становится основой взаимной солидарности и уважения. Речь идет не только о реальных людях — оказавшись в Лефортово, я открыл для себя целый мир литературных героев, которые вдруг стали мне близки и понятны.

По своему собранию книг лефортовская библиотека была, наверное, уникальной: она состояла из книг бывших «врагов народа», разоблаченных в ходе сталинских чисток. Книги эти, собранные в свое время с огромной тщательностью и любовью, были распределены между различными службами КГБ, многие нашли свое место в Лефортово В тюрьме они тоже прошли свою собственную чистку: многие предисловия, написанные недавно обнаруженными «врагами народа», исчезали, целые страницы вырывались, имена и комментарии опускались, а иногда исчезали и целые тома Но классические тексты несмотря ни на что выжили (впрочем, когда в конце моего заключения я снова вернулся в Лефортово, многих книг не было — не по идеологическим, а по намного более прозаическим причинам: сами кагэбэшники начали ими приторговывать).

До ареста я читал многие из этих книг, но если раньше от Гомера или европейских классиков я получал чисто эстетическое удовольствие, меня лично никак это не касалось — я чувствовал себя как зритель, наблюдающий за интересным спектаклем, — то теперь я сам стал одним из его участников В перерывах между допросами, когда в ушах все еще звучат угрозы смертной казни, и ты понимаешь, что угрозы эти — не просто слова, перспектива полностью поменялась Борьба и жизнь литературных героев предстали передо мной совершенно в ином свете — свете моего собственного опыта и моей собственной борьбы Началось это с комедии Аристофана, где один из героев говорит другому: «А, у тебя коринфская ваза — значит, ты предатель Родины!» (Афины в это время воевали с Коринфом.) Я невольно улыбнулся: ведь меня самого обвинили в измене Родине, и обвинение это не менее абсурдно, чем обвинение в аристофановской комедии!

Но в этих книгах я находил и более глубокие параллели с моим собственным состоянием. Дон Кихот, который при прошлом прочтении книги представал в виде комической фигуры, превратился в бескомпромиссного диссидента, в свободного человека, который несмотря ни на что и вопреки всему оставался верным своему видению мира. Его называли сумасшедшим — но все его сумасшествие состояло в том, что он не хотел поступиться дорогими его сердцу традициями рыцарства. Несмотря на то что я далеко не во всем разделял его идеи — в конце концов, не следует забывать, сколько евреев погибло от рук рыцарей в ходе Крестовых походов. — сама эта преданность идее, сама готовность пойти за нее на смерть открылись для меня с совсем другой, не литературной стороны Ситуация, в которой оказался Дон Кихот, напоминала мне ситуацию в СССР, где диссиденты бросавшие вызов сумасшедшему миру Оруэлла, сами оказывались за решеткой дурдома.

Среди документов, которые я помогал готовить для обеих групп — движения за права человека и еврейских активистов. — были описания этих насильственных госпитализаций в советские психиатрические клиники. Мои следователи объявили эти документы антисоветской пропагандой и потребовали, чтобы я публично отказался от них. «В конце концов, что такое сумасшествие? — спрашивали они риторически. — Разве его определение не зависит от общества в котором вы находитесь? Тот, чье поведение резко расходится с нормами общества, в котором он живет, может быть признан сумасшедшим».