Девять - Анджей Стасюк

Яцек не мог вспомнить, как ее зовут, поэтому просто спросил:

– Ну как? Есть что-нибудь?

Она взглянула на него и пожала плечами, он увидел почерневший зуб, вверху справа одного переднего зуба не было, руки она глубоко засунула в рукава дубленки.

– Ничего? – повторил Яцек и понял, откуда ее знает.

В прошлом году летом они точно так же искали товар, и тоже – нигде ничего. Как сегодня. Они посадили ее с собой в машину, потому что у нее был какой-то знакомый, который… и т. д. Разогретые сиденья обжигали даже сквозь одежду, все были потные и грязные. Стояли на пустых перекрестках у светофоров, а дневной свет лился с неба как жидкий металл. Они пили воду и, проклиная все на свете, кружили между двумя кабаками и спортивной площадкой какой-то школы (точно, это было в середине июня) – девушка и трое парней, – а безжалостный свет затоплял их мозг, вытекал из носа, глаз, еще немного, и их хватит кондрашка, у них загорятся внутренности, тачка взорвется и белый огонь поглотит их навеки. В конце концов она вышла на углу Иоанна Павла и Новолипок, взяла бабки и слиняла.

Они стояли на самом солнцепеке и следили за красными минутами на автомобильных часах, а Веник их успокаивал:

– Спокуха, я ее знаю, придет, спокуха, я ее знаю. – Но не больно-то верилось, что он и сам в это верит.

В конце концов она все же показалась между домами, худая, в своих слишком свободных джинсах и блузке в желтых и зеленых попугаях. Села в машину и сказала, что у нее два грамма. Все разозлились, потому что должно было быть три.

– Себе взяла, – сказал водитель. – Грамм взяла себе.

А потом все разозлились еще больше, потому что товар был полное фуфло – желтый, липкий левак.

– В жизни не видел такого говыдла, – сказал Веник, а потом набросился на нее, чтобы отдавала деньги или то, что заныкала.

А она сидела на заднем сиденье, опустив руки почти до пола, и все повторяла, что ничего не брала, просто продавец знает, какие дела в городе, вот и накручивает. Пусть сами к нему сходят, если хочется, но она не советует, потому что он один троих сделает, легко. При этих словах водитель включил зажигание, и пока они двое делили эту дрянь, рванул как сумасшедший с места в карьер, свернул на улицу Солидарности, кругом почему-то был зеленый свет, поехал дальше по Вольской, под мостом свернул на Примаса. Нашел тихое место на краю парка и взялся за девушку конкретно. Сначала велел ей вынуть все из карманов и сумочки – там один мусор: пустой футлярчик от помады, пачка сигарет, старые, вылизанные дочиста целлофановые упаковки, тридцать тысяч, всякий сор, крошки, бумажные носовые платки с пятнышками крови, и все, – после этого он вытащил ее из автомобиля и начал обыскивать. В карманах тоже ничего не было – пыль, пропитанная потом, и цветные вырезки из какой-то газеты. Тогда он взялся за нее саму, но и в трусах ничего не нашел. Она даже не сопротивлялась. Только твердила как заведенная, чтобы ей отсыпали дозу.

– Ладно, – сказал водитель, – но отсосешь всем. Когда уже сидели в машине, он все повторял:

– Имейте в виду, что когда-то это была красивая девушка.

– Ничего, – наконец отозвалась она. – Телевизор не смотришь?

– Нет.

– Тогда купи себе вчерашнюю газету.

– Не знаешь кого-нибудь?

– Нет. Это меня больше не интересует.

Героиновый сон склеил ей веки – конец разговора.

Очередной поезд – на этот раз крыши вагонов были черные как бархат – подошел к перрону. Яцек оставил девушку в покое и направился в сторону подземного перехода под развязкой. Нашел телефон, работающий на жетонах. Было мертвое время – полдень, – и толпа редела. Из трубки неслись длинные гудки. Наверху грохотали трамваи. Яцек перешел к другому автомату и набрал номер. Снова длинные спокойные звуки, которые наполняли голову, потом весь подземный лабиринт, потом вытекали на улицу и разливались над целым городом. Он повесил трубку, все смолкло, слышен был только звук шагов быстро и молча идущих людей. Яцек решил двинуться к Иерусалимским аллеям и вышел наверх. Из бесконечной перспективы моста Понятовского дул ветер и гнал редкие холодные тучи, бежавшие над большими рекламными щитами «Кока-колы». Сверкающая стужа привела в движение огромные массы воздуха, они неслись прямо на Яцека, и это его слегка успокаивало: что могла значить для этой невообразимой громады такая малость, как он – сгусток страха вперемешку с кровью, крошечная капля в воздушном океане. Легкий одномоторный самолет красного цвета летел на восток и тянул за собой рекламу страхования жизни «ФЕНИКС». Яцек выбрал Саскую Кемпу,[20] потому что там он кое с кем был знаком, не знал только номера телефона.

Но Павел все равно вошел в квартиру. Самым обычным образом – повернул ручку и оказался внутри. Здесь воздух был лишь на тон светлее, чем на лестничной площадке. Павел почувствовал запах ношеной одежды, обуви и привкус пыли. Он открыл дверь с матовым стеклом и вошел в комнату. Серый пыльный свет проникал в комнату сквозь задернутые шторы и оседал на мебели. Павел раздвинул шторы и сразу узнал эту квартиру. За десять лет она совсем выцвела, постепенно все в ней сделалось едва различимо. Ничто так не разрушает краски, как время, ничто так не стирает углы, как течение часов и минут. Потому что время – это материя, которую просто не видно. Красный стеллаж с книгами порыжел, а корешки поредели, как зубы к старости. Крепкий чай в стакане стал мутным. Павел искал признаков жизни, но ничего не обнаружил. Он оглянулся в поисках часов, стараясь услышать тиканье. Направился в темную кухню, продолжая прислушиваться. Время текло спокойно и монотонно.

– Яцек! – позвал он громко.

Ответом ему было какое-то боковое эхо, гудение, отраженное от стены, и какие-то отголоски в трубах. Он заглянул в пепельницу. Все окурки были одной дешевой марки и очень короткие. Павел сел в кресло, стараясь вспомнить что-нибудь из их с Яцеком общего прошлого, но откуда-то всплывал один только щуплый блондин в джинсовом костюме. Когда-то они виделись очень часто. Сознание не сохранило ни одного слова, ничего, только какие-то смутные чувства. Он хотел задержать их хоть на мгновение, чтобы понять, какие именно.

– Как же время летит. Летит, не поймешь, откуда и куда, и ни хрена от него не остается. – Он чувствовал боль в плече и голод. Зажег свет на кухне, холодильника не было, заглянул в шкафчик и нашел плавленый сырок. Принялся отколупывать ножом засохшие кусочки и глотать.

Был и чай. Павел повернул ручку плиты, но конфорка оставалась мертвой и молчала. В комнате на подоконнике лежал тюремный кипятильник, сделанный из двух бритвенных лезвий. Павел побоялся включить его в сеть и просто напился воды из-под крана. Лег на узкую кровать, накрытую чем-то шершавым и грязным. В этом загаженном сарае он почувствовал себя в безопасности. Он висел над городом, всеми забытый, все события происходили где-то в другом месте. Павел вспомнил их последнюю встречу. Три года назад на Маршалковской кто-то тронул его за плечо. Высокий, худой, опустившийся парень. Серый костюм тяжело свисал с плеч. В карманах, должно быть, куча всего, так они были раздуты.

– Извините, – сказал парень, – мне нужно немного денег. Не могли бы вы… пятьдесят тысяч…

Павел ускорил шаг, буркнув:

– Я спешу, у меня нет мелких. – Но потом остановился, обернулся и неуверенно спросил: – Яцек?

Только сейчас ему пришло в голову, что Яцек, наверное, выстебывался, он прекрасно знал, к кому обращается, а тогда он сначала удивился, а потом обрадовался. Они полдня просидели в баре «Метрополя».

– Что, в самом деле так плохо, старик?

– Почему плохо, хорошо, – отвечал тот с улыбкой.

– Да брось. Пристаешь к людям на улице, просишь пятьдесят тысяч…

– Побираюсь, хочешь сказать.

– Ну да, на самом деле так. Просишь подаяние.

– Бывает, человеку немного не хватает. А ты, я вижу, в полном, полнейшем… Один прикид потянет на пару кусков.

– Ну, когда бываешь в разных местах, надо выглядеть.

– Бизнес…

– Ну да. – И весь остаток вечера говорил, собственно, он один. Длинно и нудно рассказывал, как начинал с нескольких сотен, вообще было тяжело, все сам, все сам, и вот теперь ему не на что жаловаться, само крутится, а через несколько лет наверняка уже будет ого-го. Один раз он только прервался и спросил, не может ли он как-то помочь – работой, так, для начала, но заметил в глазах Яцека усмешку и больше не спрашивал, почувствовав, что начинает заводиться. В конце вынул два миллиона и положил на стол.

Тот покачал головой и сказал:

– Не, старик. Я просил пятьдесят.

Сейчас, лежа в этой грязной берлоге, он повторял:

– Просто развел меня, козел, и как все разыграл.

Павел вскочил с постели и стал кружить по комнате. Скинул с полки «Капитана Блада» и пнул его в угол под овальный столик – последний писк времен Гомулки, на котором стояло радио марки «Юбиляр». Покрутил ручку. Проехался по шкале.