Девять - Анджей Стасюк

Пацаны прошли по Ягеллонской мимо бензозаправки. Пятьсот девятый шуганул их сигналом, но Павел уже этого не видел. Он вернулся к открытому шкафу. Потрогал трусики. Они лежали как стопка разноцветных книжек. Сказочки в пастельных тонах, почитай мне, мама, – желтый «Дональд Макдак», фисташковая «Уточка-Чудачка», «Проделки, каверзы и трюки обезьянки Фуки-Муки»… Он провел пальцами по сгибам. Сверху вниз, один раз и другой, а потом осторожно сунул ладонь между черными и белыми. Почувствовал, что у него встает.

И тут понял, что он не один. Замер, прислушиваясь. Стук повторился. Тихий, едва слышный, но, без сомнения, идущий откуда-то из квартиры. Павел втянул воздух и зажал рот. Сделал шаг, пол заскрипел, он застыл на месте, и тогда что-то стукнуло совершенно отчетливо. Он подошел к дивану, накрытому белой лохматой накидкой. Приподнял ее за край.

Черепаха смотрела на него холодно и не мигая, словно фотоаппарат. Коричневая матовость делала ее похожей на какую-то старую кожаную вещь. Черепаха пошевелилась, и пустая тарелка, в которую она попала ногой, звякнула о пол.

– Ты, чертово ракообразное, – сказал Павел тихо и перевел дух.

Павел закрыл шкаф как раз в тот момент, когда в прихожей заскрежетал замок.

На ней было длинное серое шерстяное пальто. Павел подошел помочь, но она быстрым ловким движением сбросила пальто с плеч и повесила на вешалку. Переобулась и пошла на кухню. Сразу принялась убирать со стола: посуду в раковину, объедки в мусорное ведро, недоеденное яйцо к раковине, – на него она не взглянула ни разу, и руки у нее дрожали. В тишине и сером свете утра стук и звяканье казались слишком резкими и раздражающими.

Наконец она начала разговор:

– Извини, что я так тебя бросила. Думала, успею. Начальница – зараза, а у меня еще долг за прошлый месяц. – Взглянула на зеленые пластмассовые часы на стене. На них было восемь двадцать две. – Что будешь? Кофе или чай? Мне уже надо идти.

– Когда в школу?

– На будущий год. Давай кофе.

Павел сидел на стуле и смотрел ей на ноги. Голубые пантолеты на небольшом каблучке выстукивали по полу между раковиной и плитой. Везде, даже дома, она хотела выглядеть по-светски. Никогда не носила растоптанных тапок. Стук-стук-стук и чашка, и чайная ложка, стук-стук, коробка с кофе, свист чайника.

– С молоком?

– Все равно, – ответил он, рассматривая ее ягодицы под бежевой тканью платья, идеально отутюженного, – наверное, ей пришлось встать черт знает во сколько, чтобы привести в порядок себя и ребенка. И еще белье погладить – он вспомнил теплый утюг.

Темные волосы у нее были завязаны сзади на шее.

– А ты как?

– Все так же.

– Ты являешься чуть свет, через столько лет, и говоришь «все так же»?

– Все так же. Шел мимо, захотелось узнать, ты все еще здесь живешь или нет.

– А где мне жить? В Калифорнии?

Она поставила перед ним коричневую чашку с зеленым ободком. Он почувствовал запах духов и тепло, исходившее от ее тела, и вдруг понял, что в квартире холодно. Когда она нагнулась, он покосился на ее грудь. Это оттуда шел запах. Частички тепла выскальзывали из-под платья, поднимались от лобка вверх по животу и ручейком текли вверх между сиськами, прыскали, как вода из резиновой груши. Что если после стольких лет положить ей туда руку? И посмотреть, что будет, посмотреть, можно ли преодолеть время и – интересно, как все получится. Но это было лишь мгновение. Она выпрямилась и отошла. Он снова оказался в холодном и пустом пространстве дома, где редко появляются чужие.

– Как там Йолька? – спросил. – Как остальные?

– Вышла за грека и уехала. Болек…

– Ну? Я как-то встретил его на улице. Он спешил.

– Деньги делает. Вернее, они сами у него делаются. Продает, покупает, что-то в этом роде. – Она поставила чашку на подоконник.

С окна, с потолка, со стены сыпалась серая пыль, во дворе лаяла собака, под батареей валялась утренняя плюшевая игрушка.

– Я иногда захожу к нему. – Она поставила свою чашку в раковину, потом подошла взять его. – Ну, мне в самом деле уже надо идти.

– Он живет все там же?

– Да.

Почти пустой двадцать шестой унес ее прямиком в синюю даль, на запад, по мосту над гнилым притоком реки. Минута в пространстве, когда город на другом берегу кажется макетом будущей застройки. Маленькие башенки пытаются дотянуться до неба – так было испокон веку, и всегда им не хватает высоты.

Павел машинально пошел вслед за трамваем. Пересек Ягеллонскую и свернул к парку, надо было спокойно подумать. Коричневые стволы деревьев влажно блестели, добавляя мрачности в окружающий пейзаж. Никто здесь не гулял. Он прошел мимо старика на лавке, похожего на старый манекен. Тот даже не взглянул на Павла. Сидел, курил сигарету в темном мундштуке, сунув руки в карманы шинели.

«Весна хуже осени», – подумал Павел. Он уже дошел до широкой аллеи, ведущей прямо к зоопарку. Но сейчас ему было не до обезьян с пингвинами. Свернул налево и снова оказался на улице. Увидев киоск, вспомнил, что у него нет с собой сигарет. Пошарил по карманам, собирая бумажки, – набралось сто двадцать тысяч. Поискал еще, но больше ничего не было. Фальшивая «Zippo», ключи, использованная телефонная карта, никаких документов, два жетона. Купил «Марс», закурил, и у него закружилась голова. Башни костела Святого Флориана целились в небо, как в прежние времена ракеты. Старушки входили внутрь. Маленькие черные фигурки. Катились как бусинки. От остановки отошел сто шестьдесят второй. Прохожие смотрели прямо перед собой, то есть в будущее. Рыжая девица скользнула по нему равнодушным взглядом. Он подождал, когда зажжется зеленый, и перешел на другую сторону улицы. Все же надо дать себе еще немного времени, еще одну сигарету, думал Павел, и пока искал место, где можно примоститься или хотя бы спрятаться от ветра, дующего с реки, сообразил, что это же его родные места. Отсюда до роддома было меньше Ста шагов. Белые кареты «скорой помощи» на подъезде к нему, здесь, в грязи сквера, среди зарослей кустарника, под набухшим небом, казались нереальными и бесстыдными, как смерть. В дверях приемного покоя то и дело мелькали халаты дежурных ангелов, потому что, как припрет, люди делаются нервными и пытаются за пятнадцать минут отыграть всю свою загубленную жизнь.

«Вот куда мне надо, – подумал Павел. – Пусть меня зашьют обратно. Такое кесарево в другую сторону».

Мимо прошел старик в шинели. Павла все обгоняли, хотя прохожих было немного. В половине десятого город затихает, замирает, предоставляя время тем, кому нечего делать. Павел стрельнул хабариком. Тот упал в желтую траву. Струйка дыма поднялась вертикально вверх, а потом ее унес ветер.

«Хватит думать». – Павел повернулся и двинулся в направлении Флорианской, где с незапамятных времен на краю тротуара торчали мужчины в свитерках bouclé и расклешенных брюках с несминаемыми стрелками, заглаженными еще лет двадцать назад. Над ними, над едва слышным шелестом их беседы, вздымались до самого неба кирпичные стены, но было ли что за ними – какие-нибудь квартиры, однокомнатные там, с кухней и старой, облупившейся мебелью, – кто знает. Молодые не сильно отличались от отцов. Только одевались поярче, «форд» или «буллз» или «найки», лижущие языками тротуар. Сбившись в тесные кучки, стояли, прикидывая, как справляться с этим миром, с какого боку к нему подойти. Женщин здесь не было. Пятнистая дворняга бегала от одной группы к другой, ища своего хозяина. Кто-то запустил петарду.

«Ах да, – подумал Павел. – Ведь скоро Пасха».

Около универмага его настигли воспоминания, как когда-то он с матерью ходил в кукольный театр. В темноте светились огоньки сигарет. Мужчины стояли в подворотнях и бросали слова, которых он не понимал, – так, только некоторые. Был ноябрь или декабрь. Белый свет от фонарей не доходил до тротуара. Дрожал и шипел где-то наверху. Металлический блеск лежал на голых ветках деревьев. Мать ускорила шаг, и через ее холодную ладонь он чувствовал, как ей страшно.

На залитой желтым светом сцене, в серебристых пыльных лучах прожекторов, принц спасал принцессу или что-то в этом духе, какая-то визгливая история, которая занимала его лишь постольку, поскольку он был в таком месте впервые. Ему хотелось еще раз пройти по той улице, пробитой во мраке, в двух шагах от освещенной Торговой, и еще раз посмотреть на красные огоньки, блуждающие вверх-вниз. Когда представление закончилось, мать крепко взяла его за руку и проскользнула с ним в середину толпы родителей с детьми. Он был разочарован. Универмаг был похож на стеклянный шкаф. Где-то там, внутри, стояла, склонившись над корзиной со всякой снедью, та гипсовая женщина с большой грудью и с задом как две подушки. Он часто о ней думал.

Переходя пустую, блестевшую асфальтом улицу Окшеи с единственным автомобилем вдалеке, едущим от реки, Павел вспомнил, что там, за магазином, он был когда-то с отцом. Плоская одноэтажная застройка, идти туда надо было через ворота в кирпичной стене. В скверном помещении мужчины в резиновых сапогах кидали лопатами внутренности животных в металлические емкости. Бетонная силосная яма была наполнена лоснящимися кусками печени – целой горой скользких, отливающих глянцем багровых сгустков; под ногами хлюпала кровь. У отца был там какой-то знакомый.