Ев – гений О! Не – гин - Михаил Семенович Казиник

class="p1">Скоро этот замечательный кулинарный эпизод будет продолжен героем книги другого русского гения – Хлестаковым в «Ревизоре» у Гоголя:

На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах.

Без такого чудного гоголевского добавления меню неполновесно (!).

Но… Рестораном дело не кончается. Впереди (у Онегина? у Пушкина? у комментатора?)… балет.

Еще бокалов жажда просит

Залить горячий жир котлет,

Но звон брегета им доносит,

Что новый начался балет.

Театра злой законодатель,

Непостоянный обожатель

Очаровательных актрис,

Почетный гражданин кулис,

Онегин полетел к театру,

Где каждый, вольностью дыша,

Готов охлопать entrechat,

Обшикать Федру, Клеопатру,

Моину вызвать (для того,

Чтоб только слышали его).

С 18-й и до самой 21-й строфы Онегин вообще выпал… Мистика. Непонятно, чей это распорядок жизни. Пушкина, комментатора или все-таки Онегина. Всех троих. Целая компания! И только в 21-й строфе «Онегин входит». Здорово! В 21-й входит, в 22-й опять выходит.

Всё хлопает. Онегин входит,

(курсив мой. – М. К.)

Идет меж кресел по ногам,

Двойной лорнет скосясь наводит

На ложи незнакомых дам;

Все ярусы окинул взором,

Всё видел: лицами, убором

Ужасно недоволен он;

С мужчинами со всех сторон

Раскланялся, потом на сцену

В большом рассеяньи взглянул,

Отворотился – и зевнул,

И молвил: «Всех пора на смену;

Балеты долго я терпел,

Но и Дидло мне надоел».

(С Дидло начался русский профессиональный балет.)

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят;

Еще усталые лакеи

На шубах у подъезда спят;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Везде блистают фонари;

Еще, прозябнув, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера, вокруг огней,

Бранят господ и бьют в ладони —

А уж Онегин вышел вон;

(курсив мой. – М. К.)

Домой одеться едет он.

23-я строфа – Европейское сообщество XIX века. Россия была его частью. Да еще какой! Неизбывный пушкинский юмор и важная историческая информация! В конце строфы еще больше шокирующей информации!

Все, что описано (и французский, и латынь, и Смит, и наука любви), – все Онегин освоил до «осьмнадцати лет». Перед нами сверхчеловек! Но и здесь цензура пропустила строки о том, как происходит экономический обмен Европы с Россией!

Изображу ль в картине верной

Уединенный кабинет,

Где мод воспитанник примерный

Одет, раздет и вновь одет?

Всё, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по Балтическим волнам

За лес и сало возит нам,

Всё, что в Париже вкус голодный,

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной, —

Всё украшало кабинет

Философа в осьмнадцать лет.

И вот теперь делаю остановку и задаю вопрос: кто из них Онегин? И вижу первоначальный замысел Пушкина. Я практически убежден в том, что в первой главе Онегин – собирательный образ. Здесь и сам Пушкин, и друзья из его круга. Каждый узнает себя! Один спит до полудня, другой изучает Смита, третий читает «Науку любви» и осваивает ее на практике, абсолютнейший сверхдонжуан, четвертый постоянно на балах, маскарадах и в театрах, пятый в совершенстве изучает французский, овладевает латынью, шестой проводит часы за косметикой и гигиеной (ногти, зубы, духи и т. д.), седьмой – «второй Чадаев», восьмой – специалист по интерьеру, девятый не мог отличить ямба от хорея, десятый… «Он три часа по крайней мере / Пред зеркалами проводил». Следующий – специалист в области моды. Голова не закружилась? За ним – великий танцор на балах и маскарадах! Не любитель, а профессионал. Итак, сколько часов в сутках у Евгения Онегина? Полный сюрреализм! Спасительная мысль одна. Осмелюсь ее высказать вслух (а сколько мне еще предстоит осмеливаться!!!).

Мне совершенно понятно, что в дальнейшем развитии романа участвует совсем ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК!!!

В 29-й строфе в этот безумный МАСКАРАД включается озорной автор (теперь ТОЧНО ПУШКИН) и… предупреждает всех причастных к действиям… коллективного Онегина? Нет! К своим, пушкинским.

Во дни веселий и желаний

Я был от балов без ума:

Верней нет места для признаний

И для вручения письма.

О вы, почтенные супруги!

Вам предложу свои услуги;

Прошу мою заметить речь:

Я вас хочу предостеречь.

Вы также, маменьки, построже

За дочерьми смотрите вслед:

Держите прямо свой лорнет!

Не то… не то, избави боже!

Я это потому пишу,

Что уж давно я не грешу.

30–34-я строфы – поэма в поэме (или роман в романе). Автобиографическое. Об этом писали десятки (если не сотни) пушкинистов. Но к роману в стихах и к его герою это практически не имеет отношения. Целая история от восторга до разочарования. Но – как в музыке полифония. Можно понять, почему обновленный (сельский) Онегин не воспримет Татьяну всерьез. Это вроде бы не о нем. Но… весьма хитрым образом и о нем. И это феноменально!!! Пушкин – великий полифонический музыкант! И еще… он, как Моцарт, владеет трехчастной формой в совершенстве. После описания всех балов-маскарадов-карнавалов-театров-экономик-языков, любовных утех-одежд-косметик, после всего расширяющегося пространства, буквально космоса… Как в «Солярисе» у Тарковского: возвращение к истокам, домой. Крис – в дом детства, а Онегин – к умирающему (и умершему) дядюшке. Крис – в отчий дом. А коллективный Онегин индивидуализируется и оказывается в деревне. И об этом уже другой рассказ.

Правда, в 35-й строфе опять важная информация для тех, кто пытается составить распорядок дня Онегина. Под утро, когда Петербург просыпается, он едет домой спать.

Что ж мой Онегин? Полусонный

В постелю с бала едет он:

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,