Единицы времени - Диана Виньковецкая

Яков долгие годы оставался в друзьях с Борисом, но потом они отдалились. Понизовского интересовал не только театр и литература, а еще и горящие глаза молодых, которых он заряжал энергией. Острый, афористический Понизовский хотел царить и властвовать над поклонниками, хотел быть духовным вождем, и, кажется, в какой–то момент наступала несовместимость Бориса с конкурентами. В вопросах любви равенство исключается. И элегантно скрывающийся эгоцентризм выходил из‑под прикрытий.

У Юрия Цехновицера (Цеха), архитектора, художника, фотографа, в его знаменитой квартире на Адмиралтейской набережной тоже собирались «свободные художники».

Юрий Цехновицер был выдающимся архитектором с фантастическими идеями коробчатых конструкций, с перевернутыми столами в комнатах, со сводчатыми потолками, где все двигалось и летало. Он сконструировал потолок из цельного стекла без столбов и перекладин для Мальцевского рынка, его проект отклонили, испугавшись обвала, приняли другой, который Цехновицер «разгромил» в газете, предсказав, что их потолок обвалится. Когда же в самом деле все обвалилось, то его вызывали в разные организации и допытывались: «Откуда вы узнали, что потолок обвалится? Откуда?» Когда на Невском проспекте все здания до второго этажа захотели перестроить под магазины, Юрий выступил как гладиатор против главного архитектора города, попал в опалу, но Невский в конце концов остался Невским.

Юрина квартира была уникальна и по расположению на Неве, напротив Университета, и по картинам, скульптурам, мебели, умопомрачительной библиотеке. Редчайшие книги, оригинальные издания с дарственными надписями его отцу — журналисту и первому декану факультета журналистики Ленинградского университета. Кажется, некоторые свободные художники подтибривали, прикарманивали себе кое‑что из Юриной библиотеки. Я кое–кого знаю, но не назову.

«Идешь к Цеху, надеваешь шляпу, кругом девушки.» — напишет Иосиф в одном из эссе. В нашем архиве есть фотография Иосифа, сделанная Цехновицером в его квартире, где Иосиф в шляпе под зонтом смотрит в громадное зеркало и отражается в нем вместе со стоящим за треножником Юрием. В квартире Цехновицера атмосфера была более светская, нежели философская. Слишком много у Цеха, как его называли друзья, было запутанных отношений с красавицами, и ему было не до абстрактной философии. Гигантская тахта — достопримечательность квартиры, видно, угрожала подсознанию. На этой тахте дремали многие знаменитости и даже Маяковский. Жену Юрия, художницу Иру Новодворскую, Яков считал одной из самых красивых женщин в Петербурге, и у нас в архиве хранится ее изумительный фотографический портрет Юриной работы. В доме у Цехновицера Яков познакомился с Борисом Вахтиным, между ними возникла та редкая дружба, которая встречается у людей, связанных общими интересами и любовью. Та, о которой строки Мандельштама: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен».

Сейчас, наверное, там, «за чертой», снова дружат и спорят о взаимоотношениях язычества, иудаизма, христианства, Востоке, Западе, России.

Борис Вахтин, переводчик с китайского, специалист по литературе и истории древнего Китая, занимал в художественной жизни города особое место. Он был писатель, ученый и общественный деятель. Борис Борисович был удивительно красив и влюблял в себя женщин. Вальяжный, по–барски щедрый, образованный, высокий, благородный, аристократичный. Имея обширные связи и невероятное обаяние, Вахтин устраивал такие мероприятия, которые тогда были мало кому под силу. Писательница Вера Панова была матерью Бориса, и, несмотря на то что ее мужа, отца Бориса, репрессировали, Панова печаталась и получала Сталинские премии и, конечно, знала многих представителей партийной элиты. Для друзей Борис Борисович был источником спокойствия, тепла и жизненной силы. В то время Борис был одним из самых свободных людей в России. В его доме мы встретили многих людей, которые стали нашими друзьями. Вахтин устраивал многие культурные события в Ленинграде и видел дело своей жизни не в политической борьбе, а в посильном сохранении и развитии национальной культуры. Борис Борисович организовал выступление Якова Виньковецкого об абстрактной живописи в ленинградском Доме ученых в Дубовом зале, через полтора месяца после хрущевского погрома на выставке в Манеже. Зал был переполнен, специально для участия в вечере из Москвы приехал знаменитый Кома Иванов. С российской трибуны тогда впервые прозвучало имя Джексона Поллока, вольные рассуждения. Доклад Якова «О возможности моделирования творческих процессов в живописи» содержал теоретические описания процессов создания и восприятия абстрактных картин. Для оттепели начала шестидесятых это событие воспринималось как предвестник появления свободных дискуссий, выставок, чтений, выхода из подполья, чего, однако, не произошло.

«Вы — язычник, сударь», — ласково говорил Яков Вахтину, когда они обсуждали влияние религии на сознание. Борис как будто симпатизировал политеизму, предполагая, что любая форма человеческой деятельности освящена различными божествами. Он упрекал Якова в идеализации христианства. Яков настаивал, что для него в христианстве начинается понятие о добре и зле, исчезают жестокие законы язычества. Один смотрел на религию как на общественную структуру, а другой — как на индивидуальный путь к истине. Для Бориса единобожие было сродни диктатуре, а политеизм — демократии.

Подобный «социальный» взгляд на религию я потом встретила у Иосифа в его эссе «Бегство из Византии», где он сравнивает монотеизм с диктатурой. Однако не «всем богам он посвящает стих», и неоднократно Иосиф говорит и пишет о своем интровертном восприятии религии как монотеистическом векторе.

Кажется, один из немногих в Ленинграде, Вахтин написал открытое письмо в защиту политических заключенных, которое передали в 1968 году по «Голосу Америки». Борис не одобрял наш отъезд в Америку, считая, что Яков должен жить в России, что, несмотря на российский холод, под чужими небесами он не согреется.

Позже в Хьюстоне Якову приснился сон–явь, будто он стоит где‑то на Черной речке, где одно время жили Вахтины, вода в реке черная–черная и крутится кругами. Вдруг он вполоборота видит проходящего мимо Бориса, без шапки, огорченного, угрюмого. Борис идет по направлению к реке и не узнает Якова. Яков хочет догнать его и попросить прощения у Бориса за то, что уехал из России. Кричит ему в след: «Боря, прости!» Борис не оборачивается, бросается в сторону, Яков не может его догнать. Борис исчезает из виду.

Позже узнали: этот сон Якова был в день смерти Бориса. Памяти своего друга Яков написал некролог «Быть живым», опубликованный в журнале «Континент». Некоторые знакомые, согретые любовью Якова к Борису, просили, чтоб Яков писал о них последние слова. Яков уклонился от таких возможностей, догнал Бориса, попросил у него прощения, и писать приходится за него.

Кажется, Борис Вахтин познакомил Якова с Александром Гитовичем, поэтом и переводчиком с китайского и корейского. Гитовича притягивал Восток, индуизм, мистика восточной мудрости, сплав философии и поэзии в звучании стиха. Дача у Гитовича в Комарово была рядом с «будкой» Ахматовой, недалеко от дачи Раисы Берг, известного генетика. Осенью и зимой 1962—1963 годов она предоставила свой дом Якову и Иосифу. Яков жил в первом этаже, Иосиф во втором. И Яков и Иосиф иногда навещали Гитовича, хотя он был намного нас старше. Говорили о поэзии, о переводах, о китайских стихах. Гитович давал читать Иосифу и Якову книги, которые он собирал. С редчайшими книгами «Бхагаватгита», «Махабхарата» Яков познакомился через Гитовича. Позднее он использовал восточный принцип отстранения в своей статье «Как вести себя на допросах». Но ни буддийское отстранение, ни индуистский политеизм, ни исламский мир нетерпимости не привлекали Якова как жизненная философия. Ему были ближе Новый и Ветхий Завет; метафизические горизонты иудаизма и христианства для него были одной книгой. Он считал, что Евангелие развивает идею Ветхого Завета.

Как‑то вечером мы с Яковом зашли к Гитовичу. Около дачи стояли в снегу финские сани с навостренными лыжами, которые будто не боялись, что их уведут. Мне захотелось покататься, и только я приблизилась к ним, тут же выбежала собака–колли и вышла жена Гитовича, имя которой я запомнила — Сильва. Мы зашли в дом. Гитович показался мне каким‑то трагическим, опустошенным, лицо испитое, с бороздами страдания. Гитович прочел несколько своих стихов, потом других неофициальных поэтов, и смеющимися глазами поглядывал на меня. Они с Яковом долго говорили о японских и китайских стихах. Звучали танки или хайку .

В тот вечер, возвращаясь на электричке в город, мы встретили на станции Иосифа. Тогда впервые я услышала из его уст фразу: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». Фраза относилась к Гитовичу, «довольно милому человеку» — так много позже скажет о нем в интервью Иосиф.