Роман с пивом - Микко Римминен

— Будем надеяться, что трупов там все же нет, — сказал Хеннинен и постучал по дереву.

— Мне просто интересно, что же это за типы там были. Здесь, понимаешь, такая хитрая система, что если она попала в какую-нибудь переделку с этими ее овощами, то тогда и мне тоже придется отдуваться, потому что у меня есть ключи от ее квартиры, я ведь иногда ходил к ней поливать цветочки и чесать кошечек за ушком.

— Твою мать, — ругнулся Хеннинен. Он вдруг так посерьезнел, что даже не решался сказать что-то посильнее. — Хотя не думаю, что тебя могут привлечь только за то, что ты носишь в кармане запасной ключ от соседской двери.

— Нет, наверное. Просто все это меня как-то напрягает.

И вновь, наморщив лоб, помолчали. С улицы донесся пронзительный вой автомобильной сирены, он ворвался в комнату через окно и рикошетом заметался от стены к стене, истошный, похожий на острую зубную боль. Маршал достал из кармана игральные кости. Жира построил их в аккуратную линию единичками кверху. Хеннинен возлежал на матрасе и, затягиваясь, возводил башенку из пепла на конце сигареты. Маршал размышлял о том, что надо что-то делать со всеми этими проблемами, но тут же вслед за этим подумал, что, пожалуй, для одного дня проблем уже хватит — короткие мысли стремительно сменяли друг друга, стараясь избежать столкновения, но все равно непременно сталкиваясь на ходу.

С улицы послышались треск и ругань. Похоже, что кто-то вступил в неравную борьбу с воротами. Пепельная башенка Хеннинена обрушилась на матрас, и теперь он выметал последствия этого разрушения.

— Я, наверное, все же пойду, полюбопытствую, чем они там занимаются, — вставая со стула, произнес Маршал. Жира высказал опасение наткнуться на труп. Хеннинен сказал: «Молчи, дурак!» и тут же сам демонстративно замолчал.

Дверь послушно открылась и так же послушно закрылась. Лестница возникла впереди как-то слишком уж неожиданно, видно, не успел еще отойти от недавнего нагромождения беспорядочных мыслей, а теперь уже стоишь на лестничной площадке, словно только что, сам того не заметив, принял важное и бесповоротное решение. На сером гранитном полу лежали отколовшиеся от стиральной машины кусочки эмали, похожие на лоскутки шкуры белухи. Повсюду валялись старушкины листовки и газетенки. «Мы все еще можем спастись», — было написано на одной из них.

Дверь в квартиру Габриэлы была открыта. Маршал вошел в узкий коридор с толстыми, как из мешковины, обоями, на которых со временем осел толстый слой всевозможной грязи. Воняло пережаренной рыбой. Где-то вдали слышалось неясное бормотание и четко различимые протяжные голоса. Маршал шел по длинному коридору, который вдруг как-то разом оборвался, словно бы на полуслове. Людей в комнате оказалось даже больше, чем можно было предположить. Какая-то бабка орудовала на книжной полке в спальне; женщина, которая держала старушку на лестничной площадке, теперь вместе с какой-то двадцатилетней девахой выкорчевывала из шкафа посудомоечную машину. Тростниковые жалюзи на окнах впускали свет в комнату ограниченно и полосками. Все были сосредоточенно заняты своим делом, в воздухе висели огромные пылевые пирамиды, похожие на грибы.

— Это, как его, — сказал Маршал.

Все повернулись посмотреть и словно застыли вдруг в этих неудобных позах, как будто всех застали врасплох. Повисла неловкая тишина, все продолжали смотреть, вынуждая тем самым что-то сказать. Самым безопасным в данной ситуации показалось обратиться к уже немного знакомой женщине. Мужика ее, похоже, не было.

— В общем, это, здрасьте еще раз.

— Здравствуйте, — ответила бабка из спальни. Она подошла очень неожиданно, и пришлось сразу же решать, продолжать беседу с первой женщиной или обнажать душу перед абсолютно незнакомым человеком, и, как только эта мысль проникла в сознание, она тут же овладела всем существом, лишив возможности двигаться и говорить. Три женщины смотрели с вызовом, словно ждали ответа: две помоложе из кухни и одна старая из спальни. Между ними и Маршалом образовалась некая густая пелена, которая словно бы отделила его от всего земного и вообще как будто отключила от времени: прошиб пот, в глазах зарябило, ни о каких решительных действиях не могло быть и речи, оставалось просто стоять и ждать, что произойдет дальше, и смотреть на этих серьезных, запыленных людей.

— Вы что-то хотели? — спросила наконец девушка.

— Мы это, вроде как уже встречались вон с той, то есть с ней, — сказал Маршал и указал на знакомую женщину. — Ну, там, на площадке, когда случилось это, ну, со стиральной машиной.

— Да, встречались, — подтвердила женщина.

— Ну и это, я вот тут, в общем, подумал, зайти посмотреть, ну, типа, все ли тут в порядке. Я оттуда, снизу, я там, этого, живу. Ну, там, внизу.

Маршал протянул руку бабке, она стояла ближе всех. Она еще раз поздоровалась, может, это все, что она умела говорить.

— Ну вот, в общем, — сказал Маршал и почесал в затылке.

— Очень любезно с вашей стороны зайти справиться, — сказала знакомая женщина, хотя какая, к черту, знакомая, пора бы уже подобрать ей имя. Она вдруг разразилась беззвучным плачем, словно бы кто-то, какая-то высшая сила, ненароком отключила звук рыданий. Женщина уставилась куда-то в пустоту, и слезы заструились по щекам, как маленькие ручейки. Девушка подошла к ней, нежно обняла, и они стали тихо раскачиваться.

— Ее мать умерла, — прошептала бабка, беззвучно подкравшись к самому уху.

Понять все это было сложно, почти невозможно. Маршал посмотрел на свои руки, они застыли в полуподнятом положении, словно бы на полпути к тому, чтобы что-то сделать, спасти, исправить. Так и застыли и руки, и эти люди вокруг, оставалось только смотреть на них и ждать чего-то, чего угодно. А в голове проносились осколки каких-то мыслей, и, прежде всего, конечно, кто они такие все эти люди здесь, в квартире Габриэлы. И так как это молчаливое стояние все продолжалось, постепенно возникло острое желание, прямо-таки насущная потребность, нарушить эту сцену каким-нибудь глубокомысленным высказыванием, да все равно каким, лишь бы только выйти из этого ступора, например, поразмыслить о том, кто из них кем кому приходится: молодая девушка, похоже, дочь этой плачущей, в этом можно быть почти уверенным, а плачущая, в свою очередь, как нетрудно догадаться, дочь той, самой старой. От мысли, что все они матери и дочери, стало как-то гораздо легче — в такой тяжелой ситуации не хотелось просчитывать другие, более сложные отношения родства. Но потом, когда мысль опять вернулась к тому месту, с которого ушла, она пробудила целую череду сомнений, вызвавших непреодолимые сложности для дальнейших рассуждений, что-то было не так, что-то не давало покоя. По всей видимости, то, что эти женщины никак не могли быть матерями друг друга, или уж если все-таки были, то, по крайней мере, кто-то один должен был, как они сами говорили, уже умереть.

И только тогда вдруг произошло озарение, осознание или что там, оно подплывало медленно, но верно, словно большая измученная рыба с выпученными безумными глазами. Но и этого оказалось достаточно.

Это была Габриэла. Это она умерла.

«Скажи что-нибудь», — подумалось в этот миг. «Скажи что-нибудь». А потом снова стало тихо. Ее родственники стояли и смотрели так, словно ждали какого-то слова, какой-то речи, но и без этого ожидания было понятно, что надо хоть что-то сказать, и опять стояли молча, и вновь подумалось, что надо что-то сказать, и когда мысль эта наконец созрела, стало ясно, что слова уже готовы сорваться с губ, что вот-вот что-то случится.

Скажи что-нибудь.

— Вот дерьмо! — сказал Маршал.

Они достигли ушей с некоторым опозданием, свои же слова, вернулись тяжелым вздохом, с трудом оттолкнувшись от пыльных стен.

— То есть простите, я не хотел грубить.

На какое-то время все превратилось в какие-то обрывки и паузы. Маршал потел, кряхтел, постанывал и извинялся, завершив все это действо нелепым поклоном, и был уже вроде как у дверей, когда возникло новое испытание, тот мужик, то ли Кари, то ли Ари, или как там его, кажется, Яри, он где-то там отлынивал от работы и теперь возвращался обратно с таким видом, словно за пазухой у него была приготовлена хорошая отговорка. Однако отговорка забылась прямо в дверях, он схватил Маршала за рукав, вытащил его в коридор и стал громко шептать что-то про гнетущую обстановку и опостылевшие родственные отношения. По его шепоту стало очевидно, что ходил он за советом в соседний бар, он еще что-то говорил про напряженные отношения между девушкой, внучкой Габриэлы, и той женщиной, которая, собственно, и была дочкой, а также женой этого Яри, женой нижеподписавшегося, как сам он выразился, и между той самой старой, которая, как оказалось, была сестрой Габриэлы. Он все продолжал и продолжал говорить, но следить за его мыслью было невероятно тяжело, взгляд то и дело искал спасения на обоях, где беспомощно трепыхались грязные солнечные пятна. В воздухе пахло мусором, и казалось, что именно от этого запаха тело становится дряблым и расслабленным. И все же его слова частично достигли своей цели, попав-таки на органы чувственного восприятия, речь шла о чувстве вины, которое они, родственники Габриэлы, испытывали в связи с тем, что так мало дорожили ею, Габриэлой, и теперь это чувство вины грызло их за то, что она вязла вот и умерла в одиночестве, упала, напившись, и долбанулась головой о какой-то там угол, и провалялась три недели в этой долбаной квартире, как выразился Яри, пока какая-то соседка не позвонила в полицию, когда труп уже завонял.