Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами) - Георгий Венус

- Ну и девчонка, поручик, скажу я вам! - бросил мне как-то вечером есаул, провожая сестру Кудельцову глазами.- С такой бы, знаете, ночку провести! А?

Юнкер Рынов злыми глазами посмотрел на есаула, повернулся и лег на другой бок к нам спиною.

...Зажглись голубые ночные лампочки. Вечерние - желтые - уже потухли. К окну склонилась луна. Ее лучи, сплетаясь с голубым светом лампочек, ползли между койками, цепляясь за края серых одеял. Под койкой юнкера Рыкова они отыскали брошенную на пол гармонь-двухрядку и, упершись, остановились.

- Санитар! Утку! - просил кто-то. Я встал, взял костыли и вышел.

Когда я вернулся, раненые в палате возбужденно разговаривали.

- Поручик! Нами взят Орел! - объявил мне есаул.- Теперь - Тула, Москва, и кончено. Создать бы только твердую, как на фронте, власть.

Я молчал.

- Что ж вы молчите, черт порви ваши ноздри! Поручик?

Я лег на койку, не спрашивая есаула, как понимает он слова "твердая власть".

Ночью я не мог уснуть. Опять болела нога, почему-то гораздо ниже ранения. Ступня тяжелела. Мне казалось, она камнем лежит на тюфяке. Стиснув губы, я упрямо смотрел на голубой потолок. Молчал.

Сестра Кудельцова, в ту ночь дежурная, бесшумно обходила палату.

- Что, юнкер, не спится? - остановилась она над койкой моего соседа.

- Не спится, сестрица. Мысли мешают. И все о вас и о вас... Вы, может быть, присядете? Я вам свои новые стихи почитаю...

"Час от часу не легче! - подумал я.- Гуманист, гармонист, поэт...- еще кто?"

Боль в пальцах понемногу сдавала.

- "Чаша страданий испита,- минуты через две вполголоса читал уже юнкер.- Хоть бы любовь испить!.."

Только в огне ведь можно

Так беззаветно любить.

Милая! Свет мой тихий!

Дай мне руку твою!

Буду о ней я помнить

В каждом новом бою!

Я повернулся на бок и, чтобы не слышать стихов юнкера, ушел с головою под одеяло. Уснул. Но под одеялом было душно. Нога опять заболела, и вскоре я вновь открыл глаза.

Никогда не буду так молиться,

все еще нараспев читал сестре юнкер,

Как пред жарким боем за тебя...

Может, вам когда-нибудь приснится,

Как страдал я, родину любя...

Вы с крестом, а я с мечом разящим.

Мы идем, чтоб именем любви

Встретить день и с солнцем восходящим

Новый храм воздвигнуть на крови .

Кажется, я застонал.

- Что, больно, поручик? - И сестра Кудельцова быстро поднялась с койки юнкера и склонилась надо мной.

- Теперь уже легче, сестра,- сказал я, поворачиваясь.

Юнкер больше не читал.

Много месяцев спустя, уже при Врангеле, после боя с конницей Жлобы, вспомнил я еще раз стихи юнкера.

Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью.

Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рынова.

- Храмовоздвижник! - крикнул ему я. Не знаю, узнал ли меня юнкер Рынов. Желтая от солнца пыль, бегущая за нашей подводой, скрыла от меня и его и пленных...

ТЫЛ

Листья уже слетели с деревьев и испуганно метались вдоль заборов Харькова. Я перешел на амбулаторное лечение, жил у дяди, два раза в неделю посещая лазарет, где ноге моей делали массаж и горячие ванны. В квартире дяди, кроме меня, жил и его бывший компаньон Меркас, старый еврей, купец из-под Бердянска.

- Вульф Аронович, что вы это на старости лет местожительство сменили? - спросил я его как-то.

- Я вам скажу...- Меркас отложил в сторону недочитанный номер "Южного края".- В такие времена, как мы сейчас переживаем, каждый честный еврей должен быть там, где у него меньше друзей и знакомых.

- Это почему?

- Я вам скажу... Потому что у каждого честного еврея есть друзья. А эти самые друзья могут перестать быть друзьями...- потому что - жизнь есть жизнь, господин офицер.

- Вы говорите загадками, Вульф Аронович.

- Я говорю загадками? Не дай боже, мои загадки разрешит вам сама жизнь, господин офицер...

- ...Льгов, Севск, Дмитриев, Дмитровск...- идут вперед, дядя...

- Дмитровск, Дмитриев, Севск... Севск... Севск... Черт! Вот бои, должно быть!...

- Оставьте газеты. И вам не наскучит? - почти каждый вечер приходил к нам сын соседа, молодой ротмистр Длинноверхов, не знаю какими бесконечными командировками примазавшийся к Харькову.- Газетные известия всегда только контррельеф фронта. Поняли? Ей-богу, не понимаю, что тут интересного: приводить всю эту чужую брехню к единому знаменателю и решать потом алгебраические задачи. Ну - победа, ну - поражение... вот вам и оба возможных ответа. Не все ли равно?

- Ротмистр!

- Знаю, что не корнет. Потому и говорю так, поручик. Прежде всего, заметьте,- это спокойные нервы. Восторг же и тревога для них равно вредны. Поняли? Пойдемте-ка лучше в город.

В городе лужи были уже скованы льдом. Падал мелкий снег, сухой и колкий.

- Романтизм может быть создан. Его и создали. Но я, поручик, человек с железным затылком! - уже на Сумской говорил мне ротмистр.- Нужно глубоко в карманы опустить руки, научиться свистеть сквозь зубы и проходить сквозь все события. Не оборачиваясь. Поняли? Одним словом, нужно иметь железный затылок. А у вас затылок гут-та-пер-че-вый. И это от романтизма, поручик. Романтизм, как известно, ослабляет организм. Говорю рифмованно, чтоб лучше запомнили. Зайдем, что ли?

Мы зашли в какой-то подвал, освещенный лиловыми огнями. Стены подвала были разрисованы острыми треугольниками. Окна задрапированы. Глухой гул многих голосов встретил нас и поплыл над нами, качаясь.

Мы отыскали свободное место и заказали ужин. За круглым столиком около нас пировали три офицера-шкуринца и молодой чернобровый юнкер. Когда мы вошли, они только что оборвали какую-то песню. С ними сидела декольтированная женщина, с густыми рыжими волосами, перехваченными вокруг лба широкой черной лентой. Женщина была пьяна и, выше колена освободив из-под юбки ногу, водила носком лакированной туфли направо и налево. Офицеры-шкуринцы тяжело ворочали головой, пытаясь поймать глазами кончик ее туфли.

- Ножку!.. Ножку, моя Мэри!.. Выше, божественная! - в пьяном пафосе кричал один из офицеров, пытаясь схватить Мэри за подвязку. Но Мэри спокойно отстранила его руку, и гордо откинула рыжую голову, огненную под лиловою лампою.

- Выше? Голоса выше, господа офицеры!

- "Черная лента, черная лента",- пьяными голосами гаркнули шкуринцы.

- Выше!..

- "Ты нам даришь любовь!"

Да-вайте деньги, да-вайте деньги,

А не то мы пу-стим кровь!.

- Выше!!! - И носок лакированной туфли метнулся вверх, ударив по губе одного из офицеров.

- Ротмистр, идемте,- сказал я и привстал, опираясь на палку. Но ротмистр взял меня за локоть.

- Руки в карманы, поручик, и наблюдать! Сие наше занятие называется тренировкой.

Рыжеволосая Мэри, облокотясь на столик, смотрела на шкуринцев прищуренными глазами. Вдруг, опустив за декольте руку, достала золотой нательный крестик.

- Ротмистр, идемте!

Но ротмистр меня вновь усадил.

- ...награда и память обо мне,- говорила, играя крестиком, Мэри.Тому, кто из вас окажется самым сильным и выносливым...- И, засмеявшись, она оправила черную ленту и встала. - По алфавиту... Вы, юнкер Балабанов, идете первым.

Юнкер медленно поднялся, звякнул шашкой о сапоги и, допив стакан, пошел вслед за Мэри к каким-то, завешанным красной портьерой, дверям.

...На улице мигали бледные фонари.

Было около полудня. Я шел из лазарета. Опять выпал снег. По притоптанным панелям ходить было скользко, но домой мне еще не хотелось. Опираясь на палку, я долго бродил по улицам, вышел, наконец, на Пушкинскую и пошел к лютеранской кирке, наблюдая, как веселой гурьбой бегали школьники, бросая друг в друга пригоршни рыхлого снега.

- А! Здравия желаю!

Я быстро обернулся.

Передо мной, в длинной кавалерийской шинели николаевского сукна, с погонами штаб-ротмистра, при шпорах и шашке, стоял Девине. Приветливо улыбаясь прищуренными, мягкими глазами, он протянул мне руку.

- Поручик!.. А!.. Поправились? - Девине был навеселе.- Поручик!.. Гора с горой... Вспрыснем за ваше выздоровление... А?

- Подождите! - Я быстро оттянул руку.- Подождите, сэр! Прежде всего скажите, когда и кем вы произведены?.. Из санитаров да сразу в штаб-ротмистры?

- Ах, господи! - Девине засмеялся.- Да разве так встречают старых друзей?! Так сказать, семья дружных офицеров... э-э-э... возрожденная в традициях Корнилова и Алексеева...

- Слушайте! Я не контрразведчик и не полицейский. Я просто офицер-фронтовик. А потому, если вы немедленно же не оставите меня в покое...

В пьяных, женственных глазах Девине скользнула стальная, уже не пьяная злоба. Он вздернул плечи, круто повернулся и быстро пошел на другую сторону Пушкинской.

Какая-то девочка, пробегая мимо меня, нагнулась.

- Вы это обронили? Да? - и, подняв с панели желтую лайковую перчатку, протянула ее.

- Нет, не я...

Девине - через улицу - подозвал извозчика и уже садился в сани.