Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

Между тем влечение и почтение к Союзу русского народа могли быть следствием семейного воспитания. Как рассказывал поэт и одессит по происхождению Семен Липкин, отец писателя был известен на весь город своими взглядами, близкими к «черносотенным».

Это неудивительно — подобные взгляды имели силу в Одессе, где (единственный случай в истории монархического движения) в 1913-м черносотенцы одержали убедительную победу на выборах в Думу, а их лидер Борис Пеликан был городским головой до февраля 1917-го.

Интересно, что в повести «Белеет парус одинокий» Катаев в точности передает внешность, манеры и психологический типаж отца, вдовца, воспитывающего двух мальчиков при помощи их тети, но рисует его «прогрессивным педагогом», укрывающим то матроса с «Потемкина», то евреев-соседей, и даже бросает грудью навстречу проклятым громилам, которые принимаются его лупить. Ну а впрочем, многие русские националисты защищали «громимых» (например, Василий Шульгин).

Катаев, уже старик, однажды в Переделкине разоткровенничался с писательницей Инной Гофф и вспомнил одесский погром: выставили икону на окно и прятали у себя семью соседа, ремесленника. Его дочки были в соломенных шляпках. «Как флаконы», — улыбнулся Валентин Петрович.

Девочки Катаева

Первое свидание он, пятнадцатилетний, назначил знакомой, четырнадцатилетней девочке. И когда оно состоялось, не знал, что делать. Сводило с ума само сладкое слово «свидание»…

«Валька бегал за всеми девочками в Отраде», — вспоминала одна из его одесских подружек. Имена тех, кому он посвящал стихи, известны: Тася Запорожченко, Мара и Мила Булатович, Люля Шамраевская и, конечно, Ирен Алексинская (о ней отдельный сказ).

«Вечной влюбленности я был подвержен с детства, когда не было дня, чтобы я не был в кого-нибудь влюблен», — признавался Катаев. И он же: «Мой донжуанский список состоял почти из всех знакомых девочек, перечислять которых нет никакого смысла».

Самые ранние известные рукописи Катаева — стихотворные записи в альбом Тасе (Наталье) Запорожченко 1912 года (она была сестрой его товарища Женьки по кличке Дубастый, жили они по соседству):

Я грущу в эти вешние дни…Милый друг, успокой же меня…

Или:

Был я мал и глуп, когда впервыеНаписал сюда шестнадцать строк…Мне смеялись глазки голубыеИ звенел веселый голосок…

В будущем Наталья, как и ее брат, будет гостить у него в Переделкине.

Но вот — сопровождаемые автопортретами и рисунками стихи в альбомах сестер Мары и Милы (Тамары и Милицы). Обеим он признавался в любви. Одно стихотворение так и называлось «Маре Булатович от влюбленного поэта!!!», а в другом, посвященном Миле, сообщалось:

Я не смогу Вас позабыть:Довольно Вас хоть раз увидеть —Чтобы безумно полюбитьИли безумно ненавидеть!

Про Вас пишу не много, Мила:«Клянусь я разумом осла,Клянусь слезами крокодила,Что Мила чертовски мила».

Все это похоже на чепуху, подростково-кавалерскую забаву, да и в старости Катаев отмахивался: «Это были пустяки: ленточки из косы на память, письмецо на голубой бумаге, стишки в альбом: «Бом-бом-бом, пишу тебе в альбом. Хи-хи-хи, вот тебе стихи»», но и замечал: «Некоторые мои романчики проходили в очень тяжелой форме, даже с мучениями ревности».

Вероятно, достаточно серьезным было его отношение к девушке с «сиреневым именем» Ирен.

В 1913 году, когда Катаевы переехали на Пироговскую, 3, Валя познакомился с четырьмя сестрами Алексинскими. Одна, Инна, отпала — старше его, другие, близняшки Шура и Мура — слишком малы, осталась — Ирина, она же — Ирен.

Ирина Константиновна Алексинская родилась 5 мая 1900 года. Отец — генерал-майор артиллерии, мать — любительница музыки и поэзии. Болезненная девочка в отличие от сестер получила домашнее образование, рисовала, писала стихи, играла на рояле — в доме образовалось что-то вроде салона или «кружка поклонников». Шура вспоминала, что Катаев «влюбился в сестру с первого взгляда». Так это или не так, однако о ней им написано больше, чем о какой-либо другой…

Она — прототип подлой Ирен Заря-Заряницкой в «Зимнем ветре» и милейшей Миньоны в «Юношеском романе». И главное — ей посвящены совсем не шаловливые юношеские стихи.

А была ли любовь?

Вот, например, сохранившийся отрывок из письма:

«Дорогая Ирен!

Страшная и жестокая вещь любовь! Она неслышно и легко подходит, ласково целует глаза, обманывает, волнует, мучит и никогда не уходит, не отомстив за себя. Я не знаю, что со мной делается…»

Или он обманывался и обманывал ее, как осознал под конец жизни, а по-настоящему любил другую?

На фотографиях Ирен часто прижимает к себе кошек, в ее круглом личике с большими глазами тоже есть что-то задумчиво-кошачье, и Катаев писал о ее «кошачьем язычке» (в голодные годы она стала лепить из глины и раскрашивать кошек и диковинных монстриков, которых сестрицы продавали «на толчке». На последней карточке 1927 года, где Ирен, уже лежачая, с лицом, как череп, белая кошка поверх одеяла внимательно щурится в объектив). Рожденная в мае, она считала сирень своим цветком. «За то, что май тебя крестил / И дал сиреневое имя…» — писал Катаев, а в другом стихотворении (журнал «Жизнь», 1918, № 1, июнь) объяснялся так:

Твое сиреневое имяВ душе как тайну берегу.Иду тропинками глухими,Твое сиреневое имяПишу под ветками сквознымиДрожащим стэком на снегу…

В ее записной книжке было немало его стихотворных посвящений (некоторые печатались в одесских газетах и даже столичных журналах), но она писала и сама. Вот, к примеру, стихотворение «Поэту — от девочки с сиреневым именем»: адресат назван «возлюбленным», но как будто бы для размера, такое впечатление, что мог бы называться и «влюбленным»:

Из сиреневой душистой негиЯ сплету причудливый букетИ тебе его в окошко брошу —Получай, возлюбленный поэт!Отряхнись скорей от сонной лениИ, вдыхая запах, — вспоминай:Это та — чье имя из сирениСплел тебе, для счастья, звонкий май.

Читая эти стихи, вспоминаешь катаевское наблюдение — в ней было много снисходительного и повелительного, от отца. Губы для выговора, а не для поцелуя…

Уйдя на фронт Первой мировой, Катаев попал под протекцию ее отца (служил в его артиллерийской бригаде) и неустанно слал ей письма, несколько раз наведываясь в Одессу с разрешения генерала. В это же время в журнале «Театр и кино» (1916) появляется его стихотворение «К ногам Люли Шамраевской» (и ей тоже он слал письма из «действующей армии»).

В 1916–1917 годах он учился в Одесском пехотном училище и снова мог постоянно видеться с Ирен. Потом были очередное отбытие на фронт, ранение, возвращение — они порвали в конце 1918-го — начале 1919 года, и большой вопрос, что их связывало, кроме строчек и рифм («Когда впивая влажными губами мой поцелуй, / Ты вздрогнешь, как лоза…» — сулил он).

Что их развело?

Прежняя социальная иерархия обвалилась. В 1919-м Одессу взяли красные… Потом откатили. В 1920-м вернулись окончательно. Приходилось приноравливаться.

А не был ли этот роман с самого начала выдуманным? Для Ирен — «лишний поклонник», для Валентина — романтика странствующего рыцаря.

Все-таки, видимо, чувство было, ведь была же тоска несовпадения, вспоминает же он ночное объяснение, после чего, отвергнутый, до рассвета просидел на берегу моря на шаланде, перевернутой дном кверху:

И ныло от тоски все существо мое,Тоска была подобна черной глыбе,И если бы вы поняли ее,То разлюбить меня, я знаю, не смогли бы.

Или она предпочла ему другого? Он вспоминал про ее «серьезный роман» с его гимназическим товарищем, затем бежавшим за границу…

Ирина умерла от туберкулеза, прикованная к постели, 13 октября 1927 года. При последней встрече в начале 1920-х она отдала Валентину пачку его фронтовых писем.

В 1960-м Александра и Мария Алексинские вернули Катаеву основную часть писем.

У этого была предыстория — Катаев свел с Ирен счеты в романе 1960 года «Зимний ветер», где всех назвал по именам и внешность бывшей пассии выписал с абсолютной точностью. Петя Бачей влюблен в Ирен, дочь генерала, барышню с «крупно вьющимися волосами бронзового оттенка» и «серовато-лиловыми глазами», которая «возрастом старше сестер-двойняшек, но младше красавицы Инны». Ее отец расстрелян (в действительности же эвакуировался), и она исполнена злобы: «Теперь кончено. Россия должна быть только монархией и ничем другим. А всех большевиков во главе с Лениным надо вздернуть на первой осине». Она стреляет в Петю из дамского револьвера, но мимо, а он — и, кажется мне, совсем не по идеологическим причинам — «несколько раз с наслаждением и злорадством хлопнул ее по щекам, приговаривая: