Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

А вот противоположное, но подтверждающее всю ту же мысль свидетельство сотрудника «Нового мира» Алексея Кондратовича из дневника 1969 года: «Вкусы Катаева очень точно выразились во фразе: «Набоков, конечно, великий, величайший писатель»».

А по воспоминанию критика Сергея Чупринина в 1973-м, на совещании молодых литераторов, после чьей-то реплики: «Валентин Петрович, согласитесь, вы же лучше всех пишете?» — скучающий мэтр оживился: «Нет, я второй. Писатель номер один — запомните! — и по складам: На-бо-ков».

18 апреля 1974 года в «Правде» в статье, посвященной постановлению ЦК КПСС «О литературно-художественной критике», литературовед Александр Дымшиц призывал к порядку: «Сближение советского писателя В. Катаева с декадентским зарубежным литератором эмигрантом Набоковым, безусловно, не ответственно».

И Катаев, и Набоков повели эстетизм своего учителя дальше, оригинальными траекториями, на разных половинах земного шара.

Раньше, по юношеской дури, мне казалось, что Катаев — это Набоков для бедных: упрощенный, с отсечением неблагонадежных мыслей, необходимостью потрафлять цензуре и пропаганде, некоторой журналистской поверхностностью, рассчитанной на «широкие массы», с задиристой китчевостью, когда посреди собственной прозы можно сверкать строчками, вырванными из чужого стихотворения, труднодоступного советскому человеку.

Теперь я думаю по-другому.

Набоков — неподвижное бездонное озеро, Катаев — море, всегда наморщенное ветром.

Катаева от Набокова отличало присутствие в прозе ветра, который можно назвать «демократизмом».

Биографии разные. Разный пульс. Катаев — это причастность к истории, вовлеченность в события, и действительно удел сообщаться с тьмой читателей, завоевывая их. Набоковское присутствие в истории — прежде всего судьба его отца-кадета. Катаева же закрутило: войны, раны, стройки, необычайная близость власти и постоянная вероятность гибели. Отсюда — косой ветер, который прорывался сквозь снобизм великолепной отделки, отсюда фирменные пробелы между кусками прозы и просто фразами: на этих пустых пространствах ветрено. Ветер морщит строчки.

Катаев вспоминал: уже сочиняя стихи и даже печатаясь, он о Бунине еще не знал.

Но однажды в редакции «Одесских новостей» журналист Герцо-Виноградский, писавший фельетоны под псевдонимом Лоэнгрин, посоветовал показать стихи Александру Федорову, после чего мальчик сообразил, что это отец его товарища Витьки, хваставшего, что «батька писатель». Это тот самый Витька из «Весеннего звона», на которого «наюдил» рассказчик («— А кто твой папа? — Писатель»). Именно этот Витька потом чудом избежит расстрела в ЧК и станет героем повести «Уже написан Вертер». По другой версии, с Федоровым Валю познакомил собственный отец, знавший писателя и у него бывавший.

Так или иначе, Катаев посещал Федорова, благоговейно выслушивая советы и стихи.

Александр Митрофанович Федоров — художник, прозаик, поэт, драматург, любимый ученик Майкова, к тому времени автор многотомного собрания сочинений, теперь забытый, но для Вали — важный человек на жизненном пути, первый настоящий писатель. Автор нашумевшего романа «Камни», где еще в 1910 году предсказывались революция, гибель царской семьи (семья помещика Лигина) и крах всей прежней России.

Владелец роскошной дачи в Люстдорфе, он привечал именитых гостей и закатывал литературные обеды (один такой пир с золотистыми пирожками изображен Катаевым в рассказе 1917 года «Воскресенье»). Его книги издавались в Петербурге и Москве, там же шли пьесы, он переписывался с Чеховым, ухаживал за молодой Ахматовой, ему посвятил стихотворение Брюсов.

Федоров ошеломил Валю стихами Бунина…

В «Грасском дневнике» любовница Бунина Галина Кузнецова приводила его слова: «Да, помню, как он первый раз пришел. Вошел ко мне на балкон, представился: «Я — Валя Катаев. Пишу. Вы мне очень нравитесь, подражаю вам». И так это смело, с почтительностью, но на границе дерзости. Ну, тетрадка, конечно».

Бунин не отверг. Тетрадка заинтересовала…

Листая стихи юноши, учитель даже переделал одно из них, высокопарное:

А в кувшине осенние цветы,Их спас поэт от раннего ненастья,И вот они — остатки красоты —Живут в мечтах утраченного счастья.

Он перечеркнул строфу карандашом и набросал на полях другое четверостишие со скупыми деталями:

А на столе осенние цветы.Их спас поэт в саду от ранней смерти.Этюдники. Помятые холсты.И чья-то шляпа на мольберте.

«И до сих пор меня мучают эти помятые холсты, — усмехался Катаев в 1960-е, — показывающие, что даже у самых лучших поэтов иногда попадаются проходные эпитеты». После этой встречи он следовал полученным советам («Бежит собака, пишите о собаке») — старался описать все вокруг, во всем, самом будничном находя поэзию, и всюду горделиво показывал тетрадку с бунинской правкой.

У Федорова, где Бунин царил над кружком «реалистического толка», Валя наблюдал шутливые состязания по меткости художественных образов («что на что похоже»). Но одновременно почитывал столь отвратительные Бунину футуристические сборники («Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна», «Засахаре кры…», «Садок судей»), с запозданием дошедшие до Одессы. Тем более знакомые молодые поэты начали выпускать свое («Шелковые фонари», «Серебряные трубы», «Авто в облаках»).

Катаев любил Блока, но никак не мог принять модернистскую вычурность и «заумь». «Мои сверстники вообще были страшными снобами. А я любил Никитина, Кольцова, ценил их. У нас дома этих поэтов знали наизусть и цитировали. Среди сверстников-леваков я был, по сути, одинок».

В начале августа 1914 года Катаев обращался в письме с покаянной искренностью, как духовный сын к наставнику:

«Многоуважаемый Иван Алексеевич!

Ввиду того, что на этих днях я выезжаю из Одессы с санитарным поездом на театр военных действий, очень прошу назначить мне обещанный «осенний» день и час, дабы я мог с Вами проститься и узнать Ваше мнение о моих последних 5–6 вещицах, в которых нет ни одного слова лжи. Из рекомендованных Вами книг ни одной не прочел по причине лени. Хотя надеюсь наверстать потерянное после окончания кампании…

Уважающий Вас Валентин Катаев.

Простите за беспокойство!»

Им еще предстояли послевоенные встречи среди другой войны — Гражданской.

Отныне и навек Бунин отпечатался на всей катаевской литературе…

Бунинской эстетикой был проникнут пейзажный цикл, публиковавшийся с марта по август 1915 года в журнале «Весь мир» и «Одесском листке».

А дни текут унылой чередой,И каждый день вокруг одно и то же:Баштаны, степь, к полудню — пыль и зной.Пошли нам дождь, пошли нам тучи, Боже!

Это из стихотворения с подзаголовком «Посвящается Ив. Бунину».

А в «Южной мысли» от 10 апреля 1916-го уже проступила тонкая ирония — имя учителя шло через запятую с нелюбезным ему символистом:

А дома — чай и добровольный плен.Сонет, набросанный в тетрадке накануне,Так, начерно… Задумчивый Верлен,Певучий Блок да одинокий Бунин…

Впрочем, ирония ли это или нежелание принимать разделения настоящей литературы на направления? Ведь и Олеша, похожий своими вкусами на Катаева, вспоминал: «Восхищение наше Буниным или Александром Блоком было чистым…»

Кстати, с Буниным Олешу познакомил Катаев:

«Так как это произошло по пути на бульвар, расположенный над морем, то всех нас, участвовавших во встрече, охватывало пустое, чистое, голубое пространство. Сперва шли по направлению к морю только мы двое — я и Катаев; поскольку мы куда-то направлялись, то не очень уж смотрели на пространство вокруг… И вдруг подошел третий. Тут и обнаружилось, сколько вокруг нас троих голубизны и пустоты.

— Познакомься, Юра, — сказал Катаев и затем добавил, характеризуя меня тому, с кем знакомил: — Это тот поэт, о котором я вам говорил.

Имени того, кому он представил, он назвать не осмелился; я и так должен был постигнуть, кто это».

В 1915-м Олеша посвятил другу стихотворение «В степи», по собственному и Катаева определению написанное «под Бунина»:

Иду в степи под золотым закатом…Как хорошо здесь! Весь простор — румян,И все в огне, а по далеким хатамПолзет, дымясь, сиреневый туман…

Но другу предстоял другой огонь — артиллерии, и другой туман — газовой атаки…

Часть вторая

«Во вшах, в осколках, в нищете, с простреленным бедром…»

Первая война

Итак, уже в августе 1914 года Катаев собирался ехать на войну с санитарным поездом.