Легенда о малом гарнизоне - Игорь Акимов

Потом он помедлил немного. Это уже была сознательная хитрость: он вовсе не собирался с силами, как думали немцы, а просто ждал, когда растает багровая завеса. Он перекладывал подкову из руки в руку, словно примерялся, как будет сподручней гнуть, хотя сразу знал, что сделает это одной левой, потому что правой руке был совсем конец; он перекладывал подкову, и ничуть не спешил, и наконец дождался, что завеса стала рваться, расползаться на куски, и в поле зрения ворвались молодые, возбужденные лица немцев, и оловянные пуговицы их мундиров, и новенькая портупея фельдфебеля, и даже триангуляционная вышка на дальнем холме почти в двух километрах отсюда. Сколько раз, проверяя дозоры, Тимофей видел эту вышку то слева, то справа от себя, весной и осенью, в полдень и в лунные ночи…

Пора.

Нужна была не просто концовка: нужна была концовка эффектная.

Тимофей небрежно подкинул подкову, и она спланировав, легла в левую ладонь точно так, как и требовалось. Р-раз… Он это сделал с демонстративной легкостью, хотя в нем напряглась и окаменела каждая клеточка, и даже показалось, словно внутри что-то лопнуло. Что уж теперь…

В трех шагах от него стоял все в той же позе, с перекошенным, обсыпанным потом лицом, с вытаращенными глазами и с новой лопатой Герка Залогин. Увидав, что в раскрытой ладони Тимофея вместо подковы лежит неровное ядрышко смятого металла, он шумно выдохнул воздух и засмеялся. И немцы тоже засмеялись, и пленные красноармейцы. Все опять пришло в движение. Тимофею вручили лопату, и он поскорее затесался в толпу, готовящуюся идти к аэродрому.

– Ну, дядя, ну и воля у тебя! – лопотал Герка. – Ты ж как пьяный стоял. Один раз чуть вовсе носом не зарылся, ну, думаю, хана нам с тобой. А ты, выходит, тактик, еще и спуртуешь на финише! Ну даешь!..

Поле будущего аэродрома было близко. Пленных вели колонной по пять, они растянулись почти на двести метров; голова колонны поблескивала зеркалами лопат, но остальным лопат не хватило, они шли налегке. Солдаты конвоировали их с обеих сторон.

Когда колонна дошла до выгона, на котором, собственно, и должен был располагаться аэродром, пленных посадили на обочине дороги. Мимо шли свежеиспятненные камуфляжем грузовики и цистерны с горючим. Потом откуда-то примчался на легком мотоцикле офицер, уже успевший настолько пропылиться, что невозможно было понять, в каком он чине. Офицер наорал на фельдфебеля, тот поднял колонну и повел ее наискосок через выгон, к липовой роще, где на опушке надсадно рычали и стреляли синим дымом два экскаватора, рывшие узкий длинный котлован. Эта стрельба доминировала над всеми звуками уже дышавшего зноем утра; она четко раскатывалась по полю, складывая расстояние, и все же Тимофей точно уловил тот момент, когда раздался первый настоящий выстрел. Он послышался сзади – то ли от дороги, то ли от хвоста колонны. Уж выстрел-то Тимофей угадал бы где угодно, среди любого шума. Но пули он не услышал. Тимофей замер и, когда раздались еще три выстрела подряд, присел и обернулся, успев одновременно левой рукой швырнуть на землю Герку Залогина.

От дороги вдоль колонны мчался немецкий военный мотоцикл с пулеметом в коляске. Трое конвоиров уже были убиты; четвертого пулеметчик прострочил в упор на глазах у Тимофея. Солдат даже не успел сорвать с плеча карабин; пули отшвырнули его, как удар оглоблей: он свалился в траву тюком, будто и костей в нем не осталось.

Но следующий солдат опередил пулеметчика и выстрелил первым. Правда, он тут же был сбит коляской, и все остальное время, как позже вспоминал Тимофей, бился на земле, на спине, все время норовил выгнуться, упираясь в землю пятками и затылком, но его что-то колотило изнутри, и он все срывался и начинал выгибаться снова, и опять срывался и все время кричал, кричал непрерывно.

Однако пулеметчика он убил.

Колонна уже лежала – и пленные, и конвоиры. По эту сторону колонны осталось трое солдат. Двое бежали без оглядки, втянув головы в плечи, куда-то прочь, лишь бы подальше от страшного пулемета; но третий, в голове колонны, уже стрелял с колена, причем не спешил, а тщательно прицеливался перед каждым выстрелом. Он посылал пулю за пулей, только все зря: такой, видать, это был стрелок.

Стреляли и остальные конвоиры. Пули летали над распластанной колонной, тянулись к мотоциклу, стягивали вокруг него свинцовый узел, и, судя по всему, одна из них должна была вот-вот поставить точку в этом импровизированном спектакле.

Но если так думали пленные, если в этом не сомневались немцы, водителю мотоцикла, пожалуй, эта мысль и в голову не приходила.

Увидав, что пулеметчик убит, он сбросил скорость до самой малой, выхватил из коляски немецкий танкистский автомат и, положив его на сгиб локтя левой руки, которой продолжал вести мотоцикл, дал длинную очередь над колонной.

– Ребята, в атаку! – закричал он. – Я буду прикрывать вас. Вперед!

Это был Ромка Страшных. «Вечный каторжник», как называли его на заставе за то, что он отсиживал на «губе» за свои бесконечные штучки-дрючки больше, чем все остальные, вместе взятые. Конечно, Ромка! – теперь уже окончательно признал его Тимофей. Что делает, паразит. Его же ухлопают в два счета!

Тимофей приподнялся на локтях:

– Красноармеец Страшных, как ведете бой!

– Тимка! – закричал Страшных. – Что у тебя за компания подобралась такая землеройная? Поднимай их в атаку!

5

Этот бой длился, наверное, минуты две. Может быть, больше. Может быть, даже целых десять минут. Не знаю. Когда начинаешь обстоятельно и последовательно перебирать события, из которых он слагался, получается немало. И если б записать все: кто что делал да кто что чувствовал, вспоминал и пытался понять, и решить, и решиться, на это не хватило бы и тысячи страниц.

Это тем более не просто, что случился не обычный бой, а сложнейшая трансформация: толпа пленных (а по всем естественнонаучным законам, подтвержденным многовековой историей всех стран и народов, пленный – это существо, которое живет и совершает поступки, исходя из единственной задачи: выжить, выжить любой ценой!) превратилась в коллектив, а он, в свою очередь, в воинскую часть, которая умеет все, что положено: наступать, и отступать, и держать оборону; второй раз превратить этих солдат в толпу пленных уже невозможно: они не сдадутся. Просто не сдадутся, как бы ни сложился бой – и все.

Но ведь для этой трансформации нужно время. И хоть какие-то условия. А откуда им взяться, когда колонна лежит посреди выжженного солнцем поля, плоского как стол, где каждый на виду, а смерть посвистывает над самой головой, чуть по голосам не ведет, и вдруг, забурившись в землю перед самым носом, порошит в глаза комочками глины. А уж следующая летит точно в тебя и, если опять не достанет, летит снова и снова: твоя – в тебя, твоя – в тебя (о господи, сколько же это может продолжаться!), в тебя…

Так умирает трус – снова и снова. И так считает свои пули герой.

Это труд солдата: лежать и ждать. Это его долг. Тысячу раз умереть, но не дрогнуть, и, дождавшись приказа, подняться, и пойти вперед, и, если понадобится, умереть.

Но прежде солдат должен знать: будет приказ. И все его мужество под пулями сводится к этому – дождаться приказа.

Но если он сейчас еще не солдат? – ведь он пока что только военнопленный. Кто ему может приказать? Разве что конвоир. А твой брат военнопленный, пусть он вчера сколько хошь «кубарей» носил и даже «шпал», даже «ромбов»! – то вчера было, а сегодня ему вчерашний генерал не указ, сегодня они одного поля ягоды, одно им имя – военнопленный. Сегодня для обоих и закон, и право, и бог, и судьба, и мать родная – конвоир.

Где же та сила, которая поднимет этого человека на ноги – может быть на смерть – и бросит вперед, на врага – на верную смерть, – если он знает: надо лежать, вжаться в землю, спрятать голову и лежать, лежать, авось пронесет…

Сложный вопрос.

И вот секунды падают, падают в прошлое одна за другой, а колонна лежит. Лежит, роет носом землю, а над нею поверх голов ведет бой пограничник Ромка Страшных. Все свои козыри он выложил. Осталось ему одно: помереть с музыкой.

Не получилось атаки.

Секунды тают, уже внезапность исчерпана вся. Зашевелились в колонне; что значит армейская школа: соблюдают субординацию, ищут старшего. Приподнимаются: «Комбат! Кто видел комбата?» И еще ответа не дождались, а уже побежал слушок: убит комбат.

А он, может, в эти секунды предстоящий бой через свой мозг пропускает. Ищет шансы, хочет их считать. А их нет!.. Что тут будешь делать? Если б дело касалось его одного, а то ведь сотни жизней…

Но не всех нужно подталкивать, не каждому нужен приказ. Кто поотчаянней да побезоглядней, как почуяли случай да как увидали – вот они, убитые немцы, лежат, и рядом – одна короткая перебежка! – их карабины валяются – заряженные, полуавтоматические, с хорошим боем. Эхма! Где наша не пропадала! – двум смертям не бывать… Бросились к оружию. И сразу же бой разбился на несколько поединков. Пули визжат, торопятся, обгоняют одна другую. Уцелевшие немцы лежат удобно, как на стрельбище: ноги для устойчивости разбросаны, локтями прочно в землю упираются и ведь стараются целиться, да разве совладаешь с нервами? – пляшут в руках карабины, пули рвут воздух. И у красноармейцев не лучше; эти и не хоронятся вовсе, кто как пристроился, так и шпарят выстрел за выстрелом, почти не целясь, словно задались поскорее пожечь все патроны. Один красноармеец уж как неудачно сидит – просто сидит на земле, и каждый выстрел почти опрокидывал его, но ему даже в голову не приходит завалиться набок и лечь поудобней: времени нет, и мысль (даже не мысль, потому что он сейчас не думает, он только стреляет, вся жизнь его в этой обойме) у него одна: вон того, конопатого, с железными зубами, с кольцом, с родинкой под левым глазом – убить, убить, убить…