Легенда о малом гарнизоне - Игорь Акимов

– Ясное дело – к своим. Оружие понадобится – отобьем.

– Оно, геройство, красота, канешно. Тольки все это ярманок. А германец прослышит – и нам хана. Всем в одночасье.

– Слышь, граница? – а он со страху говорит резон. Скажем: послали на нас взвод автоматчиков. Где мы будем после того?

– А ну вас обоих, – разозлился Герка. – Только я тебе скажу, дядя: если все время оглядываться, далеко не убежишь. Это я тебе как специалист говорю.

– Нешто с лагерев бегал? – изумился второй. – Шо ж на границу взяли? По подлоге жил, выходит?

– Во навертел! – засмеялся Герка. – Почище графа МонтеКристо. А я просто стайер.

– Стаер-шмаер… Чесать по-закордонному вас выучили, да все одно выше себя не прыгнешь. Коль в башке заместо мыслей фигушков как семечков понатыкано, так с ими и до господа на суд притопаешь.

– Аминь, – сказал первый. Очень ты про себя складно рассказал, только нам без интересу твоя персона. Внял?

– Канешно, канешно…

– А ты, граница, не пори горячку и так рассуди. Бунтовать нам резону мало. В плену не мед, зато цел живот. А вырвемся – и враз вне закона. И враз всякая сука из своего автомата нам начнет права качать. Ты думаешь, я не читал в газетке: лучше умереть стоя, чем жить на коленях? Как же! Только всех этих товарищей, которые такие вот красоты рисуют, дальше КП полка не пустят – берегут драгоценную персону. Вот. Так что лучше нашему брату жить собственным умом. Может, и негусто, зато впору, в самый раз – и по росту соответствует, и в плечах.

– Ты за себя говори, дядя, а за других не расписывайся. Мне, например, этот лозунг вот здесь проходит, через сердце.

– И чем гордишься! – что живешь чужим умом? Ты себя самого сумей понять. И верь себе больше. А хочешь служить России – для начала сумей выжить, продержаться, а то что с тебя будет толку, с мертвяка? Вот я и соображаю: чем горячку пороть да лезть на рожон, куда больше резону, если переждать, пока наши качнутся в другой бок.

– По-твоему, выходит, дядя, что для нас война закончена?

– А ты не зверись. Уж без тебя и немца не придавят? Управятся небось. Скажи спасибо, что сейчас лето. Ждать веселей: и не холодно, и с харчами полегче.

Оно канешно, – снова втесался второй, – токи в лето нашим германца не положить. Вона как над финном исстрадались, а тут одного танку преть мильен. Пока всего перепортишь – бабцы по нашему брату наплачутся.

– Ну, это ты брось, – сказал Залогин, – у нас танков не меньше.

– Канешно, канешно, – хихикнул в ответ, – Т-28 или БТ, хрен с ним, с винта не проткнешь. А как по нему с пушечки почнут садить? А ты видал, какая у германца на танке калибра?

– А про Т-34 ты слышал?

– Канешно! Сказочков послушать – это я уважаю. Про белого бычка. Про деда и бабу, про курочку рябу…

Потом Тимофей очнулся от громкого стука. Это двое пленных под присмотром жандармов наглухо зашивали снаружи оконца конюшни. Толстые гвозди знакомо звенели под обухами топоров, лихо входя в сухую сороковку.

В конюшне было темно и душно. Спертый влажный воздух, уже пропущенный через многие легкие, при каждом вдохе оседал в них как вода. Выдыхать его приходилось с силой, но уже следующий вдох забивал легкие еще глуше. Люди захлебывались этой тягучей бескислородной массой; они тонули в конюшне, словно опускались на дно теплого зловонного болота.

Их, впрочем, напоили. Не сразу, правда. Когда комбат сказал часовому, что пленные изнемогают от жажды, и пояснял это жестами и даже вспомнил и повторил трижды «мегте тринк», одновременно продолжая показывать, как все они хотят пить, тот коротко ответил «найн» и закрыл калитку на звонкий тяжелый засов. Калитка была вделана в ворота конюшни – выкрашенные в темный сурик добротные массивные ворота, собранные из тяжелых брусьев и досок, которые скреплялись коваными полосами и уголками, и все это на хорошей, мощнейшей клепке, какую даже не на всяком танке увидишь.

Но старшему часовой все же доложил. Тот вызвал сидевших с краю двоих пленных, и, когда они наполнили из колодца длинное темное дощатое корыто, из которого обычно поят скот, пленных стали выводить группами по десять человек. Старший сидел по ту сторону корыта на табурете, наблюдал, как пленные пьют, и следил по часам, чтобы каждая группа пила не дольше минуты. «Вам дается минута, чтобы напиться», – говорил подходившим молоденький пленный старший сержант. Пить из ведра немцы запретили.

Успех первой попытки толкнул комбата на следующий шаг. Он опять достучался до часового и попросил разработать систему, чтобы пленные могли выходить из конюшни по нужде. «Найн», – сказал часовой, но они уже знали, что старшему будет доложено, и тот действительно появился – черный силуэт в ярком прямоугольнике калитки. Он сказал всего несколько фраз, их тон был спокойный и чуть раздумчивый.

– С этим мы можем устраиваться как угодно, – перевел молоденький старший сержант, – но он отдал приказ, и с этой минуты приказ вступает в силу, что впредь, по какому бы поводу их ни побеспокоили, часовые получают право открывать огонь без предупреждения…

Под вечер жандармы распахнули ворота, и в конюшню, под напором задних шагая прямо по телам не успевших подняться красноармейцев, ввалилась еще одна толпа пленных. Раненых среди этих было куда больше. И они успели дать гитлеровцам настоящий бой! И сложись все немного иначе, возможно, их полк сумел бы удерживать свои позиции немало дней, все глубже и глубже закапываясь в землю; потом их из нее немцам пришлось бы зубами выгрызать. Но случилось так, что рядом было подходящее поле, на котором высокий немецкий штаб наметил оборудовать промежуточный аэродром. Уже на третий день войны аэродром должен был принимать самолеты. Бензовозы, передвижные ремонтные мастерские и техслужбы находились уже в пути. Ничто не могло поколебать предначертанный свыше график. А тут какой-то наспех окопавшийся пехотный полк… Смести! – и на полк, прошивая из пушек и пулеметов каждый свежевырытый окопчик, которые были так отчетливо видны сверху, обрушилась целая эскадрилья «мессершмиттов». Они налетали по трое: падали сверху и шли в двадцати метрах над землей, рассыпая смертоносный визг и грохот, один за другим, колесом, так что и промежутков почти не оставалось. А потом со всех сторон навалилась, как показалось красноармейцам, целая армия. И все-таки они продержались почти полсуток.

В конюшне теснота стала главной проблемой. Лежать хотели все, но места не было. Постепенно разобрались: раненых положили, остальным пришлось сидеть: только так и хватило места на всех.

Ночь прошла тяжело. Духота, нехватка кислорода, вонь экскрементов, стоны и бред раненых; собственные мысли – чем дальше, тем мрачнее, обостренные голодом и усталостью. Ночь подчеркивала беду, возводила ее в степень; детали, которые днем прошли незамеченными, теперь казались многозначительными – семенами, из которых взрастут будущие фантастические беды.

Ночь спешила сделать то, что не успел, как он ни старался, сделать день: разобщить людей. Разъединить их. Внушить им новую мораль: мол, в этих обстоятельствах старая себя изжила, тут уж на соседа не больно надейся, больше полагайся на себя, на свою силу и хитрость; каждый за себя и против всех…

Ночь трудилась от светла и до светла и все-таки не успела. Утром наспех слепленные из отчаяния камеры-одиночки растаяли, как соты тают от жара. Это был уже сплоченный коллектив. Кошмар, длившийся целые сутки, не переубедил их, не сломал веры, в которой их воспитывали с самого рождения.

Правда, этому крепко поспособствовало еще одно обстоятельство. Едва затеплился свет, как до конюшни докатился тяжелый гул. Он возник вдруг и креп с каждой минутой. Сомнений быть не могло: где-то поблизости шел бой. Красноармейцы заволновались. «Наши! Наши идут! Совсем уже близко!..» – будоражили остальные самые горячие. И уже стали собирать ударные группы, хотя еще и неясно было, как вырваться из этих могучих стен. Но кадровые солдаты определили: бой идет далеко; до него километров пять, если не больше; это земля доносит звуки так явственно и скрадывает расстояние. Затем поняли еще одну деталь: бой идет возле шоссе. Наши прорываются! Но куда? Через четверть часа поняли: на ту сторону…

Эта часть прошла где-то поблизости, может быть – совсем рядом; возможно, она только потому обошла совхоз стороной, чтобы не всполошить немцев раньше времени.

Бой кончился так же быстро, как и разгорелся, в две-три минуты. Только характерные выстрелы танковых пушек время от времени еще нарушали тишину. Они били в шоссе – в ту, противоположную от совхоза, сторону… Значит, пробились…

Весь бой длился каких-то полчаса, но в конюшне никто больше не сомкнул глаз.

4

В шесть утра ворота бесшумно и легко раскрылись; видать, ходил за ними добрый хозяин. В воротах стояли немцы. Западная часть неба за спинами немцев уже успела выцвести, из синей стала блекло-голубой, почти побелела. День собирался жаркий и сухой.