Аромат твоего дыхания - Мелисса П.

Расстояние между нами когда-нибудь приведет его на край жизни, он удалится от меня и войдет в Ее руки. Когда он будет у Нее, он увидит, как сгущается туман и мешает воспоминаниям. Когда он будет у Нее, я умру и медленно войду в этот туман. И тогда хотя бы увижу его вблизи.

Ядовитый глист свил гнездо в наших животах, на его теле отпечатались изображения нашей жизни. Каждый раз, когда глист двигается, он показывает новое изображение, которое проецируется на наш живот, а свет снаружи высвечивает его и очаровывает нас. Мы сидим и смотрим на него, а потом разражаемся слезами.

Вначале я не понимала, что двигается в моем животе. Я думала, это ребенок, который не хочет рождаться и не хочет расти, поэтому остается погруженным в невесомость в моей околоплодной жидкости. А потом я увидела картинки в голове, которые были плодом боли.

Эта боль была плодом движения моих кишок, моей плоти, моего чрева.

Боль, корни которой уходят в мое прошлое, а я не могу просто так избавиться от этого прошлого, выплюнуть его с кашлем, я должна жить им и видеть его.

Глист помогает мне в этом, и я его люблю.

18

Море волновалось, мне было четыре года, и я надела красный купальник. Пляж сиял от дневного солнца, камушки сверкали, и контраст с глубокой голубизной моря был сильным, сильнейшим. Живот мой сжимал пластиковый спасательный круг с нарисованными красными яблоками. Я держала его обеими руками и топала ногами, потому что хотела любой ценой искупаться, хотя казалось, что волны грозят поглотить берег.

«Я хочу купаться!» — кричала я со слезами, визгливым голосом.

Папа, лежавший на циновке, делал вид, что не слышит меня.

«Я хочу купаться!» — повторяла я, пока он не был вынужден поднять глаза и посмотреть на меня нетерпеливо.

«Ты не можешь, — сказал он, — море слишком штормит».

«Мне так нравится, — ответила я, — я играю с волнами».

Ты лежала на животе, чтобы загорела спина, и ответила ему, бормоча: «Да ладно, давай, если ты будешь с ней рядом, ничего не случится».

Удовлетворенная, я внутренне возликовала, но мое лицо все еще искажала гримаса.

Я бегом побежала к морю, вцепившись в свой спасательный круг. Папа догнал меня, я сунула ногу в воду. Она была очень холодной, но я не обратила на это внимания.

«Вода холодная, — сказал он, — уходим».

Я не ответила, а двинулась вперед, пока вода не скрыла меня наполовину.

Я пошла дальше, ступни уже не касались дна, накатывали волны, которые тащили меня и мой спасательный круг. Папа наблюдал за мной, нетерпеливо ожидая, пока я скажу: «Папа, пойдем».

Я плавала и играла с волнами, которые величественно поднимали меня высоко вверх, может быть, я улыбалась. Будто это были большие руки, которые поднимали меня вверх, а потом снова опускали, и я испытывала одновременно страх и возбуждение. Страх упасть и желание подниматься к небу — на мгновение, на секунду. Я чувствовала себя на верху блаженства.

Повернулась и увидела его — папин взгляд от нетерпения превратился в болезненный.

В этот момент меня пронзила боль — мне показалось, что ему холодно. Я увидела страдание на его лице и почувствовала такую нежность, что упрекнула себя: я была такой эгоисткой, что думала только о себе, о своем удовольствии.

«Папа, вернемся на берег».

Он вышел из воды почти бегом, а я размахивала руками, в гневе отталкивая волны, которые все еще хотели поднять меня высоко.

Вытаращив глаза, я пыталась догнать его, но ничего не получалось. Слов не было, а снова увидеть этот ужасный папин взгляд я не могла, мне хотелось побыть одной.

Когда я вышла на берег, он уже лежал на циновке и читал журнал.

19

Сегодня ночью мне приснился прекрасный и беспокойный сон. Там были я, Томас и девочка. Прекрасная девочка с рыжими волосами, круглым лицом, красными пухлыми губами. Мне было почти страшно смотреть на нее, она была красива пугающей красотой. Это была наша дочь.

Во сне я сама была и Томасом, и собой, и девочкой. Я все видела глазами всех. Я чувствовала себя частью всех.

Мы были одеты как в XIX веке. Не в роскошные одежды XIX века, которые носили при дворе, а в простые деревенские платья.

Девочка отвела нас к морю. Она заставила нас погрузиться в воду, но мы не купались.

Мы скользили в воде, как рыбы. Вокруг нас были полипы, медузы, раки… Девочка лежала на поверхности воды, вытянув руки, и ее рыжие, очень длинные волосы продолжали расти и извиваться. Волосы у нее красивые, шелковистые, и они растут и растут. Потом в какой-то момент становятся белыми и жесткими и начинают выпадать, пока совсем не исчезают. Теперь у нее лысая голова. Она новорожденная. Но продолжает быть ослепительно красивой.

Я обнимаю ее, прижимаю к груди, а она закрывает глаза и прячет лицо на моей шее. Я чувствую ледяной холод, который будит меня. Я прикасаюсь к своей шее — она очень холодная. Но это длится несколько секунд, а потом я закрываю глаза и снова вижу свой сон. Девочка умирает у меня на руках, а я поднимаюсь на поверхность, плыву в грот. Томас остается внизу, смотрит на нее и обнимает. Но я продолжаю видеть все происходящее глазами Томаса. Он берет девочку, поднимается на поверхность и, когда попадает в грот, поднимает ее и кричит: «Она жива! Она жива!»

Ты, вся в черном, бежишь и кричишь от счастья. Я продолжаю смотреть на прекрасное лицо девочки и понимаю, что она мертвая. Мертвая. Но я притворяюсь, что она живая. Мы все притворяемся, что она дышит.

Когда-нибудь я заселю мои сны и совершу в них грандиозную оргию любви с теми, кого люблю и кого любила.

20

— Хочешь? — спросил меня мужик.

Он был высокий, крепкий, с большими черными блестящими глазами и редкими вьющимися волосами.

Он протягивал мне приоткрытую деревянную коробочку, а в другой руке держал банкноту в 100 евро и тонкое лезвие.

Я смотрела на него и представляла себе, что он — африканский вождь, предлагающий мне сокровище своей страны, и у него священный кинжал, которым я должна порезать палец, чтобы смешать свою кровь и его.

— Отличный, первый сорт, — продолжал он.

Я представила себе, как деревенские крестьяне копаются в черной сухой земле, чтобы извлечь оттуда эти драгоценные кристаллы.

Он подбадривал меня жестом, чтобы я приняла его подарок.

Я посмотрела в его глаза и поняла, что его нет. Он смотрел на меня, но не видел. У него не было ни малейшего опыта, и он не понял, что перед ним только-только созревшая девочка, которая моложе его как минимум на четыре года.

Я покачала головой.

Он улыбнулся и рассыпал свою пыльцу на серебряный поднос, сбрызнутый там и сям несколькими каплями шампанского. Потом вытер капли манжетами рубашки.

Он втянул все это сразу. Поднял голову, откинул назад, закрыл глаза и начал двигать носом, как кролик.

На секунду мне показалось, что его тело становится прозрачным. Я видела, как с него соскальзывает кожа и его туловище становится прозрачным. Его внутренности были еще чернее, чем его глаза, и то там, то здесь какая-нибудь язва разрывала слизистую. Кристальная пыль распространялась по всему его телу, разветвлялась, как река, у которой есть разные устья, и превращалась в почти божественный источник, в почти очищающий родник.

Потом в дверях появился сначала огромный живот, а потом тело молодой и красивой женщины, которая приблизилась к мужчине — африканскому вождю — и погладила его по волосам, спрашивая, красива ли она.

Он глубоко вздохнул, раздувая ноздри, и ответил:

«Божественная».

Женщина скорчила гримасу, как будто говорила:

«Жаль, что у меня ребенок в животе, а то…»

Потом она посмотрела на меня и спросила:

«Ты этого даже не пробовала, да?»

Я затрясла головой и ответила:

«Нет, мне не нравится».

Она сделала одобрительный жест и повернулась к большому шкафу, открыла один ящик и вытащила заранее набитый и свернутый косяк.

Я посмотрела на него как на драгоценный камень и вздохнула.

Она зажгла его и легла на кровать, со смаком затянувшись.

Спустя несколько недель я увидела ее в кино: у нее были более длинные волосы и уже не было живота. Ее зрачки — словно кончики иглы.

21

Это случилось неожиданно. Я сидела в туалете и сначала почувствовала мурашки в низу живота, потом услышала глухой шум в унитазе. Когда я была маленькой, боялась, что из туалета выскочат жабы и заберутся мне на спину. Я встала, широко раздвинув ноги, и капли крови стали падать на пол.

Внутри была не лягушка. Это был головастик. Красный головастик-самец. Он плавал в золотистом бассейне, глядя на меня единственным черным глазом, который был больше всей его головы. У него был маленький хвостик, а тело длинное, как у ящерицы.

— Под дворцом живет, сумасшедший песик, сумасшедший песик откусит тебе носик, — прошептало это жуткое создание.