Аромат твоего дыхания - Мелисса П.

Вдруг я чуть не спросила его: «Томас, сделаешь массаж и мне?» Клянусь, я почти сказала это.

Потом я не знаю, как это случилось…

В этот же вечер на огромной постели имперского стиля мы с Клаудио занимались любовью. Он — на мне, я лениво раздвинула ноги. Запах старого дерева создавал приятное ощущение тепла. Тьма поглотила все, единственный светлый блик в комнате — жемчужное ожерелье, которое он мне подарил. Мои мысли как падающие звезды с таким длинным светящимся следом, что невозможно разглядеть его начало.

В последнее время Клаудио демонстрировал какую-то странную ревность-зависть; если я не проводила с ним достаточно времени, он заставлял меня чувствовать себя виноватой. Звонил, плакал, просил не оставлять его.

«Я не могу дождаться, когда вся эта пыль осядет, — говорил он, — я хочу, чтобы ты снова была только со мной. И потом, не обольщайся, скоро ты перестанешь совпадать с ними».

Я не обольщаюсь, Клаудио. Я искренне надеюсь, что они перестанут совпадать со мной, я надеюсь, что никто меня не вспомнит. Но и ты должен забыть меня.

Клаудио вошел в меня и начал двигаться. Я чувствовала его напряженный живот и воспринимала секс с ним как нечто уже чуждое. Я отвернулась, его живот скользил по моему лобку.

У меня набухли соски, мне захотелось его помучить.

После пяти-шести толчков он обычно начинал потеть. Капли пота стекали по его лицу, падали мне на губы, и я устало слизывала их: они были горькие и соленые.

В эту ночь все произошло иначе: на третьем толчке я остановила его и сказала: «Я люблю другого человека, мне это невыносимо».

Он оторвался от меня, ничего не ответив, я повернулась на другой бок. Передо мной был старинный шкаф с огромным зеркалом, в которое я смотрела несколько минут, показавшихся вечностью. И вновь увидела тот потерянный, пассивный взгляд, который сопровождал меня всю жизнь.

«Ты не любишь другого, ты любишь свой успех, думаешь, что я бедный неудачник, который даже не может удовлетворить твои капризы», — прошептал он через несколько минут.

«Да заткнись ты», — тихо ответила я. Мне надоело слышать, что успех меня изменил. Единственное, что изменилось, — то, как он воспринимал меня. Он считал, что я теперь принадлежу не ему, а всем. Клаудио казался мне враждебным, я начинала испытывать к нему отвращение. Не ненавидеть, нет — он был мне отвратителен.

«Это тот писатель, которого ты встретила на вечеринке, да?»

«Если тебе нравится так думать, думай, — безразлично ответила я. — Как всегда, я тупица… я все тебе рассказываю. Но ты увидишь, что с сегодняшнего дня все изменится». — Я говорила отвернувшись, тихо-тихо.

Потом услышала, что он плачет, но закрыла глаза, наплевав на его обиду. Подумаешь…

Он немного поплакал, но быстро понял, что этого недостаточно, чтобы меня разжалобить. Его слезы появлялись тогда, когда он нуждался в понимании, поддержке и утешении. Я хотела, чтобы он почернел от моих кулаков и побелел не от моих ласк.

Мои соски напряжены, но я хотела его помучить.

Зашуршали простыни, и прежде чем я поняла, что он делает, услышала хрип из его рта. Я посмотрела в зеркало перед собой и ясно увидела немного приподнявшуюся простыню и его руку, сжимавшую член. Он мастурбировал рядом со мной, чтобы насладиться и, может быть, отомстить.

Я почувствовала, как он прикасается ко мне, и закрыла глаза, пытаясь заснуть — не видеть и не слышать.

С набухшими сосками я продолжала его мучить.

Он встал, пошел в ванную, откуда донесся последний, долгий всхлип наслаждения.

На следующее утро мы позавтракали, не разговаривая. Больше я его не видела.

В каком-то смысле я чувствовала себя сиротой, хотя у меня было два отца: один настоящий, к которому я никогда не испытывала никаких чувств — ни зла, ни гнева, ни любви; и другой, которого заставили любить меня, и я заставила себя любить его.

С расслабленными сосками и со свободой вдобавок.

13

Голая, я сижу за компьютером, он на кухне моет посуду и насвистывает. Мне нравится шум, когда я работаю, мне нравится гул. Потом он ставит компакт-диск, и я, пока пишу, вдруг замечаю, что пританцовываю, и от этого мой стул на колесиках ходит волнами. Занавесок еще нет, и окна высокие, типичные для дворца XVIII века. Все могут увидеть нас, но мы даже хотим, чтобы нас видели, когда занимаемся любовью. Может, это обычное дело для тех, кто влюблен, — показывать всем, как они друг друга любят. Я начинаю кружиться к коридоре, иду в гостиную и ласкаю дерево бонсай кончиками пальцев. Он стоит сзади меня, я обвиваю его грудь, а потом начинаю тереться о нее своим лобком. Я решительным движением поворачиваю его, смотрю, не понимая, понравилось ли ему мое движение. Поворачиваюсь, трусь о него попой; он нежно ласкает мою спину, я сажусь на мокрую и холодную раковину, от этого моя кожа вибрирует, и каждая частичка моего тела тянется к нему.

Он на мне, вытягивается и шепчет слова, которые мне нравятся, моя ушная мочка нагревается от его дыхания.

Вдруг я слышу приступ кашля и открываю глаза: вижу женщину, которая наклонилась над столом и судорожно кашляет, она смотрит на меня и злобно улыбается. Она блондинка, худая и морщинистая, на ней платье в цветочек. Я снова гляжу на нее, потом на него, закрываю глаза, вновь открываю — женщины нет, она исчезла. Но я еще слышу, как она кашляет.

Я привлекаю его к себе и осыпаю поцелуями.

Его кровавый язык и алые щеки на моей шее.

14

Фильм — чудесный, потрясающий, великолепный. Прикосновение гения украсило эту картину.

Он сделан новым режиссером, который выиграл конкурс в Берлине, тебе не кажется? Или в Каннах? Или в Венеции?

Ну… я…

А что ты скажешь об Эдгаре Аллане По, о Селине, о поэтах-декадентах начала века? Тебе не кажется, что слово совершенно наполнено мыслью?

Да, конечно, но…

А выставку Тинторетто[9]? А ты ходила смотреть последний фильм Тарантино, а ты видела первый фильм Бунюэля?

Нет…

Ваши мозги разлагаются. Вы умеете знать, а я нет.

Я — homo sapiens, который еще не эволюционировал. Я пока на первой стадии и не собираюсь ее покидать.

Они все — неподвижные статуи из пепла. Плотно слепившегося пепла, который невозможно разрушить. Я бы так хотела походить по их осколкам.

Однажды кто-то мне сказал, что мы окружены мертвыми людьми. Мертвецы ходят по улицам, едят, пьют, занимаются любовью, читают книги, смотрят фильмы и знакомятся с важными людьми. Но мертвецы, в отличие от живых, не могут испытать трепет, не могут ощутить эмоций. Они используют только интеллект, ум и хотят создать собственную культуру.

Я боюсь мертвецов.

Я боюсь мысли, что когда-нибудь могу умереть и я.

Над пляжем в Роккалюмере висела огромная вывеска «Купаться запрещено», хотя это был самый людный пляж в западной Сицилии. Там не было ни песка, ни скал. Только камушки. Камушки, забивавшиеся между пальцами ног, а на коже от них оставались следы.

«Стой, надень резиновые туфли, так тебе не будет больно».

Я всегда ненавидела эти отвратительные резиновые туфельки. Я чувствовала себя в них ужасно — одной из немецких туристок, старухой с белыми волосами или вечной балериной с резиновыми пробками на ногах.

Пусть лучше мне будет больно, и я решила — когда я долго иду, мне нравится это ощущение на коже, сладкое мучение, которое я причиняю своим детским ногам.

Я не любила ходить на пляж утром, идеальное время — день, сразу после еды.

«Не вздумай купаться, ты только что поела», — хором говорили ты, бабушка и тети.

Мужчины храпели, вернувшись с ночной рыбалки.

«Нет, обещаю, я не буду купаться, просто полежу на солнышке», — серьезно отвечала я.

«Ты получишь солнечный удар!»

«Я буду ходить мочить голову время от времени», — мудро возражала я.

Я уходила вместе с Франческо и Анджелой, которые сначала посылали меня на разведку, чтобы я убедила вас, что нам можно идти.

Мы пересекали улицы, держась за руки, и, приходя на берег, бросали матрас на воду и ложились на него. Мы играли на спор, у кого первого намокнет живот. Вода была холоднющая, и вся пища, которую мы съели на завтрак, могла тут же заморозиться в желудке. Вскоре мы привыкли даже к медузам. Здесь они маленькие, но смертельно опасные. Мы брали с собой оливковое и сливочное масло, крем «Нивея». Смешивали это все и намазывали на место укуса, после чего кожа, в масле и на солнце, поджаривалась, как яйца с беконом. Потом сверху клали горячий камень и от боли сжимали зубы и били ногами по земле.

Франческо, который был маленьким, умудрялся казнить медуз своим кинжалом. В битве погибали дюжины медуз, они лежали на солнце разодранные, и из них испарялась жидкость.

Пока он жестоко расправлялся с медузами на пляже, мы с Анджелой бегали под душ, удостоверившись, что нас никто не видит. Мы стояли под водой и пели: «Бранкамента! Тра-та-та!», извиваясь, как две змеи.