Дао Дзэ Дун (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

А что, вообще, у него с женщинами?.. Картинка по нынешним временам идиллическая, хотя в плане тысячелетних заповедей — полная мерзость запустения. Он спит с призраком жены во плоти и крови, нуждающемся, как и он сам, ставший призраком чужого мужа, в любви, ласке и участии. Что дальше?

Понятно, почему нет патронов… Если бы были — киснуть ему в этой каморке до скончания дней в ожидании ваучера, который ему не нужен.

Нужно хорошо подготовиться — встреча с озарением, судя по всему, будет явно не праздничной — с пытками и мордобоем… Такой путь достижения момента истины открыла еще Инквизиция. Пытками она доводила подсудимых до озарения, которое каждый человек должен и сам, добровольно, муками души заслужить и постичь в своей жизни, дойдя, наконец, до глубинного осознания Адамовой вины. Но это финальное осознание, обретение целостной личности и готовности к покаянию Инквизиция завершала не земным прощением, а земным осуждением. Дьявол — великий пересмешник, он умеет говорить правильные слова, вкладывая в них противоположный смысл. «…Нынче же будешь в раю…», — умеет эхом пересмешничать он. Как же, попадешь с ним, держи карман шире!

Теперь можно было открыть глаза.

Он открыл. Сверкнула приятная зеленая искорка — домашний сканер зафиксировал его зрачки, включил персональные службы. Дом сказал хозяину «доброе утро», тумбочка подала кофе, кровельные секции-окна просветлели, стали прозрачными.

Страхов, почувствовал, что в постели он один, повернул голову, удостоверился, что Анны рядом нет, а на соседней подушке остался только проводок с присоской, тянувшийся к «соннику» — анализатору снов, который поутру представлял хозяину полный отчет-интерпретацию его сновидений… Так и возникла, благодаря Юнгу и «соннику», цивилизация успешных людей. Страхов потянулся через кровать, заглянул в ячейку тумбочки. Дисплей «сонника» уже был выключен.

Но интуиция подсказывала, что Анна еще где-то здесь, в его доме, и неприятных сюрпризов не будет. От Анны он их и не ожидал.

Время? Шесть двадцать две… Он поднялся с постели, взял с поручней ограждения небрежно брошенный на них халат, накинул его на плечи.

— Привет! — крикнул он, увидев Анну. — Ты что, медитировала там всю ночь?

— Привет! — долетел, как из ущелья, звонкий голос Анны. — Хотела только рассвет посмотреть…

— По-моему, ты все подряд встречаешь! — весело крикнул Страхов. — У тебя невроз? Боишься не там проснуться?

— Все привыкнуть не могу… Такая красота у тебя!

Она явно намекала на то, что не вечно ей суждено здесь наслаждаться рассветами.

Многие, в том числе и профессионалы интерьерного дизайна, уверяли Страхова, что у него самый роскошный пентхаус в Москве. Да, они с женой когда-то постарались.

Можно было по пальцам пересчитать тех, кто по каким-либо психологическим причинам отказался от загородного коттеджа или по крайней мере блока в таун-хаусе. Одним из этих уникумов был Страхов, решивший до конца жизни парить высоко над землей на «летающем острове» или «астероиде», как называли приятели его халупу. Борис называл своего лучшего друга «пилотом Тунгусского метеорита»…

Зато жена его понимала — она понимала его как никто другой — и приняла его жизненное пространство.

Такое решение — отказ от периметра на поверхности земли — позволяло Страхову, по законам Равновесия, обладать пентхаусом площади ничуть не меньшей, чем квартиры на первых этажах, где селились те, кто старался жить ближе к поверхности.

Он полностью перестроил и даже надстроил последний этаж небоскреба, возведенного на месте Лубянской площади. Периметр Кремля казался отсюда детской песочницей, окруженной семью грандиозными башнями, что были возведены по проекту «Золотые Колосья Москвы». В их числе была и высотка, увенчанная пентхаусом Страхова. Рассветы и закаты были космическими. Игра теней — приносившей прибыль десяткам телеканалов, купившим право на съемки и трансляцию в режиме live, и разумеется, самому Страхову.

Новое утро было ясным и обнадеживающим. Кремль стоял подернутый легким золотистым туманом, словно град Китеж в волшебном озере. Вокруг ослепительно серебрились улетающие в небеса башни. А здесь, дома у Страхова, солнечные лучи пронизывали хвойную рощу. В кронах атласских и гималайских кедров висела-плавала платформа, служившая спальней. Такой высокоэкологичной роскоши почти на трехсотметровой высоте больше ни у кого в Москве не было!

Анна сидела в кресле на дальнем балкончике, прильнув головой к стеклянной стене — прямо над пропастью в восемьдесят этажей — и наблюдала ясное утро в режиме live.

— Кофе еще будешь? — спросил он, заметив пустую чашку рядом с креслом, на балконе.

Анна кивнула, не поворачивая к нему головы.

И снова, в какой уже раз, Страхов удивился тому, насколько Анна похожа на его жену, пропускавшую эту весну и это чудное утро в криопаузе, под землей, на глубине в сотню метров, в Капотненском темпоре.

И фигурка, и эти плакучие соломенные волосы, и эта северная прозрачность облика и отрешенная улыбка, не мешающая все слышать и замечать, и нежные, тягучие движения, и эта манера волшебно уменьшаться в кресле, складываться, подбирая локти и колени к телу, будто ей слегка зябко или она хочет соснуть, вот так мило скукожившись… И теперь, завернувшись в халат, Анна казалась в нем такой маленькой, будто халат на ней был с плеча борца-сумоиста.

Они познакомились три месяца назад на третьем, верхнем, ярусе «Академии», одном из самых модных клубов Москвы, где с некоторых пор собирались «ледяные вдовы» и «вдовцы» — семейные одиночки, чья вторая половинка была оторвана какой-то внутрикорпоративной войной и проходила регенерационный курс в криопаузе…

Такие отношения в новую эпоху, эпоху Равновесия, не считались изменой. Напротив, временные связи поощрялись обществом по единодушному вердикту психологов, как лучшее лекарство от стресса, связанного с ранее не известным человеческому роду видом разлуки, к которому еще не выработался социальный иммунитет.

Когда-то, в начальном периоде внутрикорпоративных войн, общество пережило много проблем. Психозы. Самоубийства, в том числе изощренные, последствия которых уже не поддавались усилиям реаниматологов. Смерть как таковую наука не отменила. Нестрашной, обратимой стала толькобезвременная гибель в результате огнестрельных и не слишком тяжелых осколочных ранений — использование тяжелого оружия, способного безнадежно раскроить тело, было запрещено, — и не слишком ужасных несчастных случаев, а статистика таких катастрофических инцидентов год от года бодряще падала.

Криопауза — это был просто фиксированный период выпадения человека из общественного времени… И все же сознавать, что твой родной и близкий лежит, пусть и временно, холодным трупом в биологическом растворе глубоко под землей… иными словами, отбывает установленный правилами войн срок в самой продвинутой тюрьме только из-за того, что оказался не слишком проворным и метким стрелком или по вине своей нерасторопной команды… Кому легко такое сознавать?..

Со временем общество более или менее адаптировалось. Этому очень способствовало появление временных «военно-полевых» семей, собранных из двух разорванных войнами половинок. Эти люди очень хорошо понимали друг друга. Подавляющее большинство таких семей почти безболезненно распадалось, как только на свет из криопаузы возвращался первым кто-либо из законных партнеров. С приходом Равновесия люди в мире стали трезвее и благоразумнее. В проблемных случаях за дело брались опытные психологи, которых на Западе назвали «гэперами», или «хэпперами» — по игре английских слов “gap” и “happy”: «разрыв», «дыра» теперь легко ассоциировались со «счастливым концом». Если и гэперам оставалось развести руками, тогда в силу вступал закон: за новую нерушимую любовь нужно было платить самым значительным снижением кредитного лимита и уровня информационного доступа… В арсенале еще оставалась меморотомия, но метод был еще далек от совершенства, грозил побочными эффектами, мог повредить основной, «жесткий» массив памяти. Прибегнуть к меморотомии рисковали немногие, уж совсем отчаявшиеся сделать окончательный выбор.