Лизаветина загадка (сборник) - Сергей и Дина Волсини

– Какого черта ты делаешь! Оставь в покое мою жену!..

Войдя в ресторан, я услышал его громкие итальянские крики. В руке у него был стакан с водой, и я уж подумал, сейчас он швырнет его в голову Николя, но он умолк, остановленный женой, и, выругавшись, жахнул стакан об пол.

Мы сели ужинать отдельно. Как ни странно, Анастасия предпочла остаться в компании Николя и Кармен. Всем своим видом она показывала, что не одобряет поведение Луиджи и что эта склока не имеет к ней ни малейшего отношения. В их троице по-прежнему царил мир. Она не обращала никакого внимания на Кармен, которой, должно быть, совсем не хотелось ужинать с ней после произошедшего. В этом смысле она всегда вела себя бесцеремонно, пристраивалась к их парочке когда хотела, совершенно не заботясь о том, что им это может быть неудобно; в конце концов, у мужа и жены могли быть свои планы, особый вечер или какой-то разговор, где третий будет лишний. Я и раньше удивлялся, как Кармен это терпела, вот и сейчас, несмотря на ссору, она молчала, позволяя Анастасии устроиться с ними, как ни в чем ни бывало, угощаться ужином, шутить, смеяться, словом, наслаждаться жизнью.

Мой скромный вклад в поддержку Луиджи стал приносить плоды. Вернулись наши задушевные беседы, а с ними и облегчение, которое мы оба испытывали оттого, что все снова встало на свои места. Мы почти не говорили о том, что мучило его, да и что тут скажешь – ясно было, что он страдает и считает часы до отъезда. Обычно он приходил ко мне с зеленым лицом и валился в кресло; я ни о чем не расспрашивал, мы пили кофе, говорили о жизни, и он потихоньку оттаивал. Бывали минуты, когда ему легчало настолько, что он махал рукой и говорил – бог с этим всем, если она счастлива, пускай развлечется немного, что в этом такого? – имея в виду жену. Но это лишь до очередного приступа. При следующей встрече я снова видел, что у него желваки ходят ходуном и глаза горят от бессильной злобы.

Я, как мог, отвлекал его от мучительных мыслей. За эти дни мы действительно сблизились – то ли из-за полного отсутствия каких-либо событий, то ли оттого, что мы с ним и впрямь поладили с самого начала. Мне нравилось разговаривать с ним. Я имею привычку вести записи, где подмечаю все, что мне кажется интересным и могло бы пригодиться для будущих романов, и часто просил Луиджи рассказать о себе. Его жизнь была полна неординарных событий. Начать с того, что он воспитывался монахами в мужском монастыре и до шестнадцати лет, когда он стал жить в семье дяди, не знал, что такое родительский дом. Уже будучи тридцатилетним, он решил разыскать отца и нашел его на соседней улице, в двух шагах от дядиного дома – Томазо, владелец захудалого барчика, куда он подростком бегал с друзьями просадить мелочь в игровых автоматах, и был его отец. Эта новость, по его словам, не оглушила его и не ранила. И совсем не нарушила привычного хода жизни. Никто не пускал слезу и не бил себя в грудь с криками «теперь мы семья». Слова «отец» и «сын» по-прежнему не произносились. Томазо был для Луиджи все тем же Томазо, и он оставался для отца сорванцом по прозвищу Джи-Джи.

Из этих событий Луиджи делал свои выводы, к тому же, умел подать их весело и с умом, опуская ненужные детали. Вообще, у него было все, что, по моему мнению, должно быть у хорошего рассказчика – любопытные истории, в которых он так или иначе участвовал сам, объективность в отношении других, отменное чувство юмора. Жаль только, что нынешние обстоятельства выбивали его из колеи, иначе я узнал бы от него намного больше. Все его мысли сейчас вертелись вокруг жены, и как я ни старался вырвать его из пучины переживаний, разговор у него то и дело кренился в сторону того, как жить с молодой женой. Он и сам из-за этого раздражался, но поделать ничего не мог – присущая ему дисциплина ума, всегда державшая в порядке его мысли, тут не помогала.

Сам он тоже проявлял живой интерес к моей работе. Он жалел о том, что за всю жизнь не приобрел любви к какому-нибудь творческому занятию, и всей душой восхищался теми, кто умел творить. Особенно с возрастом это становится человеку необходимым, говорил он и настоятельно советовал мне не бросать писать. Один из самых близких его товарищей, друг детства, был художником, не слишком удачливым, как я понял, но Луиджи рассказывал о нем почти с благоговением. Он не мог разгадать секрет, как тот не уставал неделями стоять у холста, не соблазняясь ни отдыхом с друзьями, ни поездкой к морю. Я напоминал ему этого друга. Он спрашивал, не надоедает ли мне писать, откуда я беру сюжеты и есть ли в моих романах реальные люди или я придумываю их сам. Я сказал, что пишу как есть, придерживаясь, главным образом, той последовательности чувств и событий, которую наблюдаю в жизни, иначе получилась бы неправда. Я убежден, что в жизни, как в физике, есть свои законы. Если ты подкидываешь яблоко, то оно падает вниз. А если яблоко взмывает в воздух как птица, крутится-вертится и в конце книги непонятно каким образом ложится герою прямо в карман, значит, писатель где-то ошибся. Этим часто грешат писательницы, иногда они насочиняют такого, чего в жизни никак не может произойти, особенно, когда дело касается развязки. На мой взгляд, нет ничего хуже для читателя, чем, дойдя до конца, понять, что все было обманом: при таких исходных данных никак не может случиться такого финала, а если уж писатель настаивает, то такой финал потребовал бы от героев куда более существенных изменений и характера, и мировоззрения, и жизненных обстоятельств. По-моему, нет большего разочарования от книги, чем вывод о том, что писатель и сам ничего не понял, и читателю мозги запудрил.

– Значит, я тоже когда-нибудь могу оказаться в твоей книге? – предположил Луиджи.

– Вполне.

– Мне нравится эта идея. И ты напишешь обо мне все, как есть?

– Ну да.

Он задумался, с истинно итальянским самолюбованием прикидывая, как он будет смотреться в моей будущей книге. Вероятно, что-то его смутило, потому что, подумав, он попросил:

– Знаешь, давай только договоримся, что в книге ты дашь мне другое имя. Согласен?

Я возвращался с обеда, когда кто-то схватил меня за рукав и потянул за собой. Это был Николя. С глазами побитой собаки он умолял меня поговорить с ним. Мы зашли за угол, там никто не мог нас увидеть, но говорил он все равно вполголоса.

– Пожалуйста, поговорите с Луиджи! Пусть он скажет жене, что б она от меня отстала!

– Это еще что значит?

Итак, вести из другого лагеря были такие: Николя попал под перекрестный огонь двух женщин, жена требовала немедленно уехать и организовать ей новый отпуск взамен испорченного, а Анастасия не давала и шагу ступить, преследовала его, настаивала на ежедневных свиданиях, не считаясь ни с его женой, ни с его планами, и грозилась рассказать обо всем Кармен, если он вздумает пойти на попятную.

– Я не знаю, как от нее отделаться, – прошептал он. – Представляете, она по ночам пишет письма, потом подсовывает их мне под дверь. Караулит меня повсюду. Я уже из номера выйти боюсь, она везде меня поджидает…

– О чем же ты раньше думал? – вырвалось у меня.

– Что мне делать?

– Что тут делать, бери жену и уезжай. Завтра утром и уезжайте. Чего ты ждешь?

Николя почесал затылок:

– Да я тоже думал об этом, но…

– Что?

– Дороговато как-то выходит. А оставшиеся дни кто мне компенсирует? Еще четыре полных дня все-таки…

Так вот в чем дело. Николя всегда был прижимист. Каждый раз, когда он видел, как я или Луиджи даем чаевые официанту, он принимался убеждать нас, что это лишнее, дескать, им и так здесь кроме нас некого обслуживать; я попытался объяснить, что как раз сейчас наши чаевые дороже всего, но понял, что все бесполезно. Николя был из тех туристов, что требуют всего, что причитается, до последней капли. Если написано, что полотенца у бассейна выдают с восьми утра, значит, в восемь ноль-ноль он будет стоять у окошка и стучать ногтем по стеклу. Если сказано, что мороженое подают с пяти до шести, то без двух минут шесть он придет за очередной порцией, заставит распаковать уже убранный контейнер и будет тыкать пальцем в часы и с пеной у рта доказывать, что имеет полное право получить свою долю. Сейчас я вдруг понял, что и роман с Анастасией у него закрутился лишь потому, что не предполагал никаких затрат – ни цветов, ни подарков, ни ресторанов. Конечно, он не был в нее влюблен – просто не мог отказаться от того, что само шло в руки. Она была для него такой же частью приятного отдыха, как мороженое с вишней или именное пирожное-бисквит – можно и без него обойтись, но отчего же не слопать, раз дают? За всем, что он делал, стояла обыкновенная жадность. Что за человек! Я ничего больше не сказал ему, развернулся и ушел.

Всю ночь я ворочался с боку на бок и уснул только под утро. Когда прозвенел будильник, я остался в постели и провалялся до самого завтрака, но все равно не выспался. На душе было нехорошо, меня одолевало что-то вроде смутного предчувствия. И точно: спустившись на завтрак, я увидел Луиджи с Розочкой, он выглядел не лучше моего и рассказал, что произошло ночью. Оказывается, накануне, поздно вечером Николя стало плохо, ему вызвали врача, а потом на отельной машине повезли в больницу. И Кармен, и Анастасия – обе не захотели остаться в стороне и поехали с ним. Женщин в больницу не пустили, они вернулись в отель и вдвоем начали уговаривать Луиджи, чтобы к Николя поехал он.