Тихий гром. Книги первая и вторая - Петр Смычагин

— Дак ведь все в рай-то просятся, а смерти боятся. Не навяливаю того клина, не хошь — не бери.

Совсем жарко стало Мирону под борчатой черной шубой. Вспотел, завозился на стуле.

— «Не бери», — переговорил он бессовестного казака, — по чужим ранам да чужим салом мазать не убыточно… Ежели б ты по осени вот эдак сказал, как мы с батюшкой по первому разу у тебя были, могли бы еще где поискать. А то всю зиму держал нас возля себя, теперь вот оттолкнул…

— Ну, не серчай, Мирон Михалыч. Дурак, и тот своей выгоды небось не упустит.

— Да-а, — тяжко вздохнул Мирон, подымаясь и становясь к двери, — сладко мы захватить хотели, да горько лизнули…

— Ну, смирись, Михалыч, смирись, — осклабился Смирнов, подходя к Мирону и опуская тяжеленную руку ему на плечо. — Минувшей осени назад не воротишь…

— Ну ладноть, — крякнув, сказал Мирон, — со своими посоветую, завтра заеду, ежели опять перехватчика не встрену дорогой.

— Да что ты, что ты, — откровенно и нагло засмеялся Смирнов, — какие могут быть перехватчики, коли уж обещано!

…Отвязав Ветерка и садясь в кошеву, Мирон повторял про себя с придыханием, будто только что вылез из проруби:

— Н-ну, Иван Васи-илич, ну, Ива-ан Василич… По бороде хоть в рай, а по делам-то ай-ай. А ведь Прошечка-то каков пес, а?! Тряхнул тугой мошной перед самым носом и все наши горшки расшиб.

Мирон понимал, что советоваться дома почти не о чем: сеять скоро, когда же тут искать еще чего-то! Да и дружбы со Смирновым порушить никто не захочет — помогает она в иных случаях. Ох, дружба, дружба! Больно уж не равная она — дорого обходится Рословым. Сколько в своей кузне переделал Тихон, единой копеечки с него не взял — все за дружбу! Оттого, видать, и цену за землю накинуть Смирнов посовестился. Вот как за добро отплатил!

Теперь новую избу хоть строить, хоть бросить — одинаково, наверно. И в старой никакого житья не стало — ни встать, ни сесть. А ночью не то что на полатях или на печи — на полу-то ступить негде. Поживи вот попробуй так-то!

Митька, поглядев вслед отцу, спросил:

— Дядь Макар, вороты затворять аль как?

— Притвори пока. Да выводи лошадей, запрягать станем.

Митька года на три постарше Степки. Похожи они друг на друга разве что большими носами, а кроме этого, поставь рядом — не скажешь, что братья. Черный Митька, как цыганенок, глаза желтые, материны, брови густые, черные. Из-под смуглой, туго обтянутой кожи выпирают широкие скулы. Степка рядом с ним будет выглядеть серым воробьем. Глаза у него серые, лицо чуток вытянуто книзу. И брови, и волосы — тоже серые. Зато Степка все время на виду: то его похвалят за что-нибудь, то уши надерут. А Митьку и драть не за что, и похвалы как-то не заслуживал: рос незаметно, никого не задевая.

— Митька, спусти Курая, пущай погуляет с нами, — велел Макар и устроился в передних санях. Митьке, стало быть, на задние садиться надо.

Когда выезжали со двора, совсем рассвело, но солнце никак не могло выбраться из-за невысокого кургана, хотя уже щедро разбросало в той стороне румяную нежную зарю.

Опустив вожжи на головку саней и предоставив свободу Бурке, Макар сердито ворчал:

— Развели черт-те чего, а хватись — нет ничего. Сена одного да соломы на этакую ораву не навозишься! Только и делов на всю зиму: корм возить да навоз убирать…

Давно это началось. Несколько лет назад, возвратясь с действительной службы, Макар горячо уговаривал отца и братьев продать часть скота, на вырученные деньги отстроить добротный двор, а потом постепенно разводить только породистую скотину. Не послушался его дед Михайла. Так и велось это большое, во многом непутевое хозяйство. Овцы, сбившись в тесноте в теплом хлеву, подпаривались, задыхались, давили ягнят. Коровы, быки и все рогатое поголовье зимовало на заднем дворе за плетневой стенкой, от которой до соломенной кровли кругом зиял четверти в две прогал, позволяющий свободно врываться всем ветрам. Кормушек, яслей и в помине не было. Корм разбрасывали прямо под ноги. Тут же он затаптывался и смешивался с навозом. Катухи намерзали такие, что и не справишься заваливать в сани. Так и жили в работниках у этой многочисленной скотины, получая от нее во много раз меньше, чем следовало.

Вот была бы землица своя, на вечное владение приобретенная, раздумывал Макар, тогда бы пошире можно развернуться. Так ведь она, землица-то, у казаков в руках. Царь им дарует ее. Но и казачишки в долгу не остаются. Как псы цепные грызутся за «Николашку кровавого». Случалось Макару видеть это на службе в Ростове. Не только нагайками, но и саблями усмиряли рабочий люд. Не боятся, супостаты, пролить народную кровь. А ты ходи к ним на поклон да за свою же денежку землю в аренду выпрашивай… До каких же пор этакой несправедливости быть?..

Вопрос этот, задаваемый неизвестно кому, всегда в размышлениях Макара как бы повисал в воздухе и меркнул безответно. Царь в таких рассуждениях как-то затушевывался и терялся за более близкими и понятными людьми — казаками. Вот они, казачишки, под боком, каждый день о себе чем-нибудь напоминают. Удастся ли опять же сегодня Мирону сговориться со Смирновым? Ведь и цену за участок дали хорошую, а он все ломается, жмется чего-то… Ну да мимо Тихоновой кузни все равно не объехать ему. Приткнется. Неужели не понимает он того?..

Раздумавшись, Макар бросил на колени рукавицы. Не спеша скрутил цигарку, мусолил ее, отодвигая прокуренным пальцем кончик пшенично-белого уса, тоже зарыжевшего снизу. Бурка зафыркал тревожно, пошел как-то боком и сбавил шаг.

— Стой! Стой, нечистая! Тпр-ру! — послышался впереди немощный писклявый голос.

Носом к носу с Буркой стояла запыхавшаяся, вся в белых иголках куржака, рыжая кобыленка Леонтия Шлыкова. Сам Леонтий, малорослый мужичишка, в видавшем виды дубленом полушубке, опоясанном какой-то тряпкой, и в шапке, вытертой с одного боку догола, выскочил из дровней и, загребая подшитыми пимами снег, затараторил:

— Макарушка, спаси тебя Христос, он ведь бы стрескал меня, злодей! Всю дорогу от самого, считай, городу пас, изверг! Не меня, так кобылку бы мою сожрал…

Леонтия колотил озноб. Реденькие светло-рыжие усы и такого же цвета бороденка сплошь покрылись сосульками и тряслись, как в лихорадке. В серых глазах под лысыми едва заметными бровями гнездились ужас и мольба.

— Погоди, погоди, — остановил его Макар. — Ты либо́ перехватил в городу на базаре, либо́ с печки упал неловко, дядь Леонтий. Чего ты скешь, не разберу никак.

— Дык как же, Макарушка, не разберешь-то, чего тут разбирать: вона, вон он, вражина, сидить, как блинов на масленке облопалси, двоши́ть! — Леонтий тыкал скрюченным, затертым дратвой пальцем куда-то назад.

Макар оглянулся. Саженях в пятидесяти сзади и немного в стороне от дороги, нешироко распахнув пасть, вывалив длинный язык и тяжело дыша, в снегу сидел волк. Закуривая, Макар и не видел, как проехал мимо зверя, отскочившего саженей на пятнадцать в сторону. Курай, приотстав от задних саней и спрыгнув с дороги, тоже сидел в снегу, не решаясь в одиночку пойти на волка. А Митька глазел на мужиков, не понимая, в чем дело.

Поднимаясь с низких саней, Макар задел шапкой полу Леонтьевой шубы, и тут в нос ему вдарило таким нестерпимым смердящим духом, что он скорее отвернул к ветру лицо, плюнул и, торопясь, начал распрягать коня. А Леонтий не отступал:

— Чего плюесси, Макарушка, ведь он, прах его раздери, сколь разов возля самых саней зубищами клацкал. Топор либо́ вилы с собой бы пригодились — нет ничего! Может, дух этот самый и не допустил его, вражину, ко мне… Может, он его и отшибал…

Выводя из оглобель Бурку, Макар швырнул в снег только что раскуренную цигарку, подхватил с саней трехрогие кованые вилы, похожие на трезубец, приказал подбежавшему Митьке:

— Разворачивай назад. Прицепи эти сани. Ехай не шибко. Ежели волк, увидишь, к дороге станет сворачивать, понужни малость свою Сивуху.

Макар вскочил на коня и пустил его скорой рысью не прямо на волка, а с заездом от степи. Снег неглубокий: кое-где в пол-аршина, а то и всего на четверть.

От деревни отъехали они, оказывается, всего с полверсты, не больше. Из-за голого кургана плеснулось на степь солнце, сделав снег розовым, пересыпанным огненными искрами.

Курай, не дожидаясь зова хозяина, большими прыжками пошел на сближение со зверем, но не прямо, а тоже с заходом, хотя по меньшему кругу, чем Макар. Ростом пес был, пожалуй, крупнее волка и осанкой походил на зверя, только шерсть на спине совсем темная.

Углядев неладное для себя и малость уже отдышавшись, волк завозился в снегу. В пахах и по брюху качнулись грязно-серые клочки линялой шерсти. Зверь неловко повернулся, не сгибая спины, и большими прыжками тяжело направился к хутору — как раз то, чего хотел Макар. Если верить Леонтию, волк пробежал уже около тридцати верст, так что прыти в нем поубавилось.