Врубель - Дора Коган

IV

Споры, споры… об идеалах, которые, по выражению Градовского, «определенное настроение наших нравственных сил» и необходимое условие становления личности.

Вот перед нами ранний рисунок юноши Врубеля, когда он явно еще не чувствовал себя художником. Запечатлена одна из ночных бесед Врубеля с Сашей Валуевым. Автор представил себя сидящим на диване и внимающим лежащему рядом другу. Стоит ли сосредоточивать внимание на приемах этого рисунка, на то параллельных, то скрещивающихся штрихах? Это еще любительский, дилетантский рисунок. Важно другое: сам мотив этого рисунка пронизан идеализмом 1840-х годов, от него веет прошлым — образами идеальной дружбы, связывавшей йенских романтиков или членов кружка Станкевича. Жаркая беседа, затянувшаяся за полночь или застигнутая рассветом. О чем были эти беседы? О философии? О жизни? Об искусстве? Может быть, о том и другом вместе… Скорее всего… Война России с Турцией в защиту болгарского народа, взволновавшая все русское общество, оживившая панславистские настроения, глубоко задела и семью Валуевых. Никаких следов этих переживаний, да и вообще какой бы то ни было политической злободневности нет ни в письмах Врубеля этой поры или более поздних, ни в его художественных опытах. Тем более жарко он философствует на общие темы, тем более увлеченно решает эстетические проблемы, тем более неодолимо тянется к искусству.

Уже на второй год учения в университете Врубель так запустил свои занятия, что ему пришлось мобилизовать все свое красноречие, чтобы уговорить отца дать разрешение остаться еще на год на втором курсе.

Искусство захватывало Врубеля день ото дня все больше и больше, становилось неотвязной жизненной потребностью. Он уже не мог не рисовать. Впечатления от прочитанных произведений литературы с неизбежностью отливались в пластические образы. Он испытывал такую потребность и прежде, еще в гимназические годы. Тогда, например, прочитав роман Шпильгагена «Один в поле не воин», он обещал прислать Анюте зарисовки действующих лиц. Теперь эта потребность укреплялась.

Большинство рисунков этого периода пропало. Им не придавали еще большого значения ни сам автор, ни те, кому они доставались. Но по дошедшему до нас изображению Маргариты из «Фауста» Гете можно заключить, что молодой художник стремится решать уже какие-то художественные задачи. Врубеля волнует земная, житейская, человеческая судьба соблазненной Фаустом девочки. Предательство, гибель Маргариты — вот дорогая цена, которой оплачены сговор с Мефистофелем, неутоляемая жажда Фауста вкусить божественного напитка языческих и плотских радостей. Сломанная жизнь… И сама Маргарита в его изображении напоминает сломанное деревце. Лицо с большими печальными глазами и растрепанной косой выражением и складом выдает романтические пристрастия молодого Врубеля.

Романтические пристрастия очевидны и в иллюстрациях к роману Толстого «Анна Каренина», в ту пору только вышедшему. Однако нельзя вывести какое-либо суждение по поводу этих иллюстраций, не зная существа жаркой полемики, разгоревшейся в печати вслед за появлением произведения Толстого на страницах журнала «Русский вестник».

Рецензент этого журнала А. [Авсеенко] так определяет смысл романа: «Это… вопрос о любви между мужчиной и женщиной, не имеющими возможности вступить в брак, потому что одна из сторон уже находится в браке…» По мнению этого критика, «частная история Анны Карениной… гораздо интереснее и даже содержательнее беллетристических экспериментов с русскими Лассалями и прочими „новыми людьми“». Нравится А. [Авсеенко] и то, что, по его мнению, «за исключением… маловажных побочных подробностей, ничто не укажет нам, должны ли мы отнести действие романа к настоящему времени или к пятидесятыми даже сороковым годам…».

Скабичевский на страницах «Биржевых ведомостей» восклицает: «И ведь курьезнее всего, что эта мелодраматическая дребедень в духе старых французских романов расточается по поводу заурядных амуров великосветского хлыща и петербургской чиновницы — любительницы аксельбантов».

Салтыков-Щедрин собирался написать на роман пародию и называл его «коровьим романом». Некрасов откликнулся такими стихотворными строками:

«Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,Что женщине не следует гулятьНи с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,Когда она жена и мать…»

Своя точка зрения на роман у журнала «Вестник Европы» в лице критика А. Станкевича. В статье «Каренина и Левин» он утверждает, «что в Анне более страстности, чем сердечности, что в любви ее более эгоизма, чем преданности, что в самой страсти ее более порывов, чем глубины, что образ ее может быть привлекателен детской прелестью, игривостью и грацией, но что в нем нет красоты, достоинства и силы». Заключение рецензента моралистично: «Если бы этот взрослый ребенок любил, желал и понимал что-нибудь, кроме лакомства и ласки, — невольно думаем мы, заканчивая чтение романа Анны Карениной!.. Если бы для большинства женщин существовали серьезные щели жизни, если бы они не видели в ней только игру и забаву, если бы они понимали, что в самоотречении и в самопожертвовании матери и жены более достоинства и более нравственного удовлетворения, чем в погоне за призраками по призыву их аппетитов и фантазий! Как уменьшилось бы тогда число несчастных семейств!»

Многие читатели либеральных воззрений возмущались безжалостностью автора романа — Толстого — по отношению к своей героине.

Можно только удивляться юноше Врубелю, не потерявшемуся в этой сложной путанице разнообразных мнений и определившему свою творческую позицию в отношении к роману, к его идеям и коллизиям и к его героине.

Рисунок, изображающий свидание Анны с сыном, характерен сочетанием в нем двух аспектов в решении образа — юридического и эстетического, которые вполне отвечают существованию Врубеля в это время. В самом деле, в этом рисунке Врубель, кажется, осмысляет судьбу героини с точки зрения правосудия: «преступление» и «наказание». Правда, правосудие не земное, а высшее, небесное — беспощадный божеский суд, божеский приговор, высказанный в эпиграфе «Мне отмщение и аз воздам». Весь образ пронизан светом этой божеской беспощадности. «Мне отмщение и аз воздам» — это как темный рок, который несет Анна в своей душе, и он запечатлен во всем ее облике. Ее любовь к Вронскому — не светлое чувство, приближающее к небу, а темная, грешная страсть, бунт против неба. И нераздельна с этим ужасная судьба Анны, божеское возмездие.

И здесь нельзя не вспомнить еще одно высказывание по поводу романа «Анна Каренина», а именно — Достоевского. Откликаясь в «Дневнике писателя» на только вышедшее произведение Толстого, Достоевский писал: «В „Анне Карениной“ проведен взгляд на виновность и преступность человеческую. Взяты люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступление и гибнут неотразимо: как видно мысль на любимейшую и стариннейшую из европейских тем». В «Анне Карениной», в судьбе героини показано, как «зло, овладев существом человека, связывает каждое движение его, парализует всякую силу сопротивления, всякую мысль, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света». И далее Достоевский заключает: «…в этой картине столько назидания для судьи человеческого, для держащего меру и вес, что, конечно, он воскликнет, в страхе и недоумении: „нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам“, и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его. К букве, по крайней мере, не прибегнет…»

Думается, что Врубель читал эту статью Достоевского по поводу романа и следует прежде всего ей в своем решении образа.

Во всех рисунках Врубеля, посвященных Анне Карениной, она представлена в темном, роковом колорите. Именно роковая вина придает демонизм лицу Анны. Она вносит смятение в ее движение. В порыве навстречу мальчику Анна становится похожа на какую-то ночную птицу. Это не свобода, а своеволие, произвол. В сцене свидания с сыном мысль об изначальности зла, властвующего над прекрасной Анной, особенно отчетливо выражена. Грешная Анна, демоническая, любовь! В рисунке Врубель стремился передать смертоносную, всеразрушающую власть темной любви, ее самоубийственную силу. Иссушающая, как полыхающее пламя, мятежная страсть владеет Анной. В связи с этим образом «любви до смерти», любви гибельной, как сама смерть, нельзя не вспомнить Марфу из «Хованщины» Мусоргского. Сцена свидания Анны с сыном — не жанровый эпизод. Роковые вопросы бытия, любовь на грани жизни и смерти определяют подобное решение образа.