Врубель - Дора Коган

Склонность Миши к искусству радовала Александра Михайловича, но не вносила никаких перемен в его планы относительно будущей профессии сына. Этот человек, плоть от плоти лучшей части интеллигенции его времени, жаждал видеть своего отпрыска достойным гражданином отечества, полезным членом общества и без особых колебаний определил его дальнейший путь — карьеру юриста. Укрепляла отца в этом решении и традиция семьи: его дед, Антон Антонович Врубель, получив образование в Германии, был судьей в Белостоке, сам Александр Михайлович, окончив Военно-судную академию в 1860-е годы, служил теперь военным судьей.

Однако, конечно, дело не только в семейной традиции. Всего лишь немногим более десяти лет прошло со времени освобождения крестьян и судебной реформы, с возникновения суда присяжных, с утверждения гласности и правосудия. Сколько же надежд тогда возникло и укрепилось в связи с этой судебной реформой и как, казалось, стали оправдываться эти надежды поначалу! Может быть, во многом вдохновляемый этими надеждами, и оставил Александр Михайлович строевую службу ради юридической. Теперь, конечно, он не испытывал прежней идеалистической веры в полное торжество праведного суда на Руси. «Да, теперь не то время расцвета военно-судного дела», — говорил он вздыхая. Но все-таки он не потерял веры в будущее и эту веру стремился внушить своему сыну.

В 1874 году Миша окончил гимназию с золотой медалью, которая открывала ему дорогу в жизнь.

II

Питал ли молодой Врубель надежды на свое деятельное участие в истинном правосудии, когда поступал на юридический факультет Петербургского университета, или его привлекала лишь гуманитарная направленность этого учебного заведения и юридической профессии? Ведь, кажется, юридическое образование никак не давало себя знать в его последующей жизни. И все же могли ли его совсем не задеть лекции, которые он слушал ежедневно в университете? Речь шла об отношениях личности и общества, для регулирования которых и возникли в глубокой древности юридические нормы; по-разному, в разных ракурсах представали сложности защиты прав и свободы человеческой личности и связи этой свободы с общественной необходимостью, освещались проблемы вины и ответственности, взаимозависимости личной нравственности, морали и права. Каждая из такого рода проблем при своей, казалось бы, отвлеченной юридической природе таила в себе нечто будоражащее, лично волнующее. Да разве категории свободы и необходимости, вины и ответственности — разве эти категории позднее не отметили драматично всю духовную жизнь Врубеля?

Особенной популярностью пользовались тогда в университете лекции профессора Александра Дмитриевича Градовского, читавшего курс государственного права. Его приходили слушать студенты всех факультетов, набивая аудиторию до отказа. Он снискал любовь как ученый и как человек — смелостью образа мыслей, независимостью убеждений, чувством человеческого достоинства, презрением ко всякому чинопочитанию.

Основная идея курса, который Градовский читал, — идея закона, сильного и бесстрастного, поставленного во главу угла государственного строя. Никто так, как Градовский, идеалист по природе, гегельянец, не веровал в благодетельность проведенных в 1861 году реформ и не отстаивал важность твердого, нерушимого законодательства для охранения результатов этих реформ.

Так же горячо, поистине патетически, отстаивал Градовский идею личности, ее свободы, ее развития. Чувство человеческого достоинства — как любил говорить о нем профессор и как красиво говорил! Как он верил в то, что хорошая система юридического законодательства, юриспруденции, может обеспечить россиянину истинную независимость и достоинство личности, что уважение к существующему государственному праву и человеческому достоинству — едины. Едко, желчно высмеивал его, этого либерала-профессора, Ф. М. Достоевский — его главный оппонент, презирая все либеральные институты, уповая лишь на нравственное самоусовершенствование личности!

На чьей стороне был Врубель в этих спорах? Известно только, что он симпатизировал Градовскому, тем более что его отец был лично знаком с профессором и, видимо, уважал его, и что он хорошо сдал этот предмет на экзамене. В то же время он, как это станет очевидно позднее, читал сочинения Достоевского, живо интересовался его творчеством.

Но самое главное — проблемы свободы и достоинства личности были кровными проблемами Врубеля, они занимали его всю жизнь.

Да если бы Врубель и не хотел, не был расположен размышлять на юридические темы, сама жизнь тогда заставила бы его. Не случайно «трудными годами» назвал это время Градовский. Русское общество явно не справилось с потрясениями, произведенными «бескровной революцией» — отменой крепостного права, введением новой судебной реформы, земского управления. Как какая-то эпидемия, революционные и анархические настроения захватывали умы. По городу ползли темные слухи о свершающихся и готовящихся покушениях. От высоких сановников до прислуги — все испытывали чувство тревоги, страха, подавленности. О чем бы ни говорили тогда в гостиных, в конце концов разговор сводился к одному — к революционерам.

«Был перед прошлым воскресеньем у Арцимович, — писал Миша родителям, — Виктор Антонович говорил мне о переписке с папашей, любовался на отношения „зуб за зуб“ супругов Скребицких… и несколько грубоватыми выходками Александра Ильича в трактатах о вопросах политических. Это было как раз в тот день, когда так ужасно досталось Толстому от Гаммы (каково сравнение чувствий полученных с предвкушением приятности подачек эрмитажной прислуги)». (Здесь речь идет о статье в газете «Голос» высмеявшей Толстого.) И далее, в связи с «грубоватыми» выходками Скребицкого: «Это было по поводу назначения нашего Фойницкого (проф. уголовного судопроизводства) помощником обер-прокурора (сената) в деле жихаревском, политическом. Говорил о тех средствах, орудиях, которые следовало бы употреблять в борьбе с социалистической пропагандой, и современных примерах средств той и другой деятельности, того и другого деятеля. Да, в таких беседах преисполняешься невольным глубо…» (слово оборвано). Далее письмо не сохранилось. Но по этому отрывку очевидно, что и родственники Врубеля В. А. Арцимович, А. И. Скребицкий, просвещенные либералы, и он сам взволнованы революционными выступлениями и готовящимся крупнейшим политическим делом — процессом 193-х. Кажется, что все они были не менее испуганы революционерами, социалистическими теориями, чем автор романа «Бесы» — Достоевский. Подобно ему, они готовы были признать беспочвенность и противоестественность революционных движений и социалистических теорий. На Руси, где массы оторваны от подлинного участия в общественной жизни, они породят только темный разгул страстей, попирание законов!

Добавим здесь: если бы Врубель не хотел размышлять на юридические темы, углубляться в проблемы свободы, необходимости, права, то его личные человеческие отношения могли бы расположить к этому. Особенно потому, что с этих пор складывались непросто, зачастую были чреваты какими-то коллизиями… Он не уставал в то время изучать Канта, штудировал его творения сначала в интерпретации Куно Фишера, потом начал читать и сочинения самого философа. Теоретически Врубель принимал его этику с постулатами долга, категорическим императивом. И вместе с тем уже теперь какой-то произвол и безответственность, «беззаконность» начали проявляться в его отношениях с друзьями, родственниками. Уже теперь отец Врубеля начинает сокрушаться по поводу невнимания, равнодушия сына к родным. И нельзя сказать, что Миша был черств. Не навещая родителей в течение долгого времени, он искренне сокрушается по этому поводу. И в эту пору самоотверженно ухаживает за больным отцом своего друга Саши Валуева. Хотел ли он показать, что добро по велению долга — не добро, что свобода личности несовместима с «категорическим императивом» и ценно только внутреннее побуждение к добру, личное желание?

Что касается категории закона вообще, то в отношении Врубеля художника, «беззаконного» гения — эта категория в данном случае звучит еще более странно, чуждо. Но разве не испытывал он и как творец потребность в законе, который требует себе подчинения, разве не хотел ему подчиняться?

Одним словом, думается, что, как бы прохладно ни относился Врубель тогда к занятиям, он все же должен был приобщиться к живому, злободневному началу юриспруденции и к ее философическому, «вечному» смыслу. Как будто нарочно, все складывалось тогда в жизни Врубеля так, чтобы приобщить его к «злобе дня» и к актуальным проблемам.

В первый год учения в университете он поселился у брата мачехи — Николая Христиановича Весселя. И это объяснялось не только материальными и бытовыми соображениями, но и авторитетом Весселя среди родных. Он был, можно сказать, человеком идей. Он не только их имел и следовал им в жизни, он был ими одержим. Его устремления и идеалы простирались в разные области — от финансового положения России до ее отношений с Востоком. Но в первую очередь его интересовала педагогика.