У разбитого корыта - Colta

на свой реальный жизненный опыт, видел будущее как опасное, «обнуляющее». Главный модус восприятия будущего сводился к фразе: «Мы не доживем, но наши дети доживут (до светлых дней)». При этом советский человек не обладал никаким набором инструментов для того, чтобы обеспечить «будущее детей», он мог лишь уповать на то, что хорошее образование позволит вырваться следующему поколению из рутины тяжелого труда, не приводящего к накоплениям и не позволяющего домохозяйству укорениться в прошлом, настоящем и будущем.

В первое постсоветское десятилетие не только в России, но и во всех странах бывшего СССР домохозяйства накапливали опыт самостоятельных экономических действий в условиях большого риска. Накопления продолжали сгорать, главы семейств теряли работу, поскольку исчезали целые «советские отрасли», еще не установилось сбалансированное представление о доходах. Но вот второе постсоветское десятилетие представляло собой взрывное освоение «инструментов конструирования будущего», то есть «долгосрочности». С 2004 года началось десятилетие триумфального выхода российских компаний на IPO. На российский рынок хлынули глобальные компании. В России стремительно формировалась рамка «модернизация — глобализация — стабильность». Активные слои населения почувствовали, что Россия наконец-то подключилась к общемировым моделям модернизации, а их глобальный стандарт создает безальтернативность и тем самым конструирует долгосрочное приемлемое будущее. Разумеется, в России были и те группы, которые выступали против этого «глобального стандарта модернизации» в пользу того или иного вида автаркии. Но если на выборах в Госдуму в 1999 году, вскоре после дефолта, КПРФ получила 24% голосов, то на выборах 2007 года — 11,5%. В «блистательное десятилетие» (2003–2013) все экономические новации — а мы здесь говорим о конструировании будущего — воспринимались как стабилизирующие, а значит, и порождающие длинные устойчивые ожидания. Это касалось всего, что позднее стало восприниматься как факторы риска. Например, госкорпорации. В период их активного создания консолидация активов воспринималась как необходимое условие выхода на глобальные рынки. Сотрудничество с государством для быстро растущих компаний, предлагающих свои продукты на глобальном рынке, воспринималось как хорошая гарантия и для зарубежных партнеров. Кудрин модернизовал финансовую систему страны, Греф — Сбербанк, Кузьминов создавал гигантский агрегат модернизированного образования, когда Сегалович и Волож выводили «Яндекс» на биржу в 2011 году под девизом «второй послеGoogle». Все это происходило под аплодисменты внутри страны и снаружи, всеобщим было понимание того, что представления о модернизации и ее целях полностью совпадают у активных экономических групп и Кремля. Безусловно, была мюнхенская речь, «бронзовый солдат», война с Грузией, ежегодная «газовая война» с Украиной, идеологические поиски в области «суверенной демократии» и «политики памяти», однако несомненно, что с точки зрения формирования «образа будущего» домохозяйства опирались на убежденность в том, что прозрачность и необоримость экономической модернизации открывает наконец путь к массовой 30-летней ипотеке.

2

Где все это? От будущего не осталось ни-че-го. Сравнения режима Путина с консервативными диктатурами остались далеко позади. Сравнения с Франко, Салазаром и Пиночетом уже неуместны. Это были, можно сказать, тихие комфортные антилиберальные автаркии на фоне радикального и по духу национал-большевистского режима в России. С 2014 года Владимир Путин делает все, чтобы зайти в тяжелый конфликт с окружающим миром, результатом которого может быть только возглас нацболов «Да, смерть!». Героическое самоубийство ради манифестации воображаемой глобальной альтернативы. За семь лет Путину и его окружению удалось зайти так далеко, что «горизонт планирования» у населения не дальше трех-шести месяцев и при этом все охвачены тревогой и единственный всеобщий тезис в отношении будущего: «А теперь возможно все что угодно!» Под этим «что угодно» понимают любой следующий самоубийственный шаг режима. Будущее теперь оказалось вынуто, вычеркнуто из повседневности, поскольку демонстративный «конфликт с реальностью» можно поддерживать только за счет сакрализованных или мистифицированных образов. Война, как сказал в проповеди патриарх Кирилл, имеет «метафизические основания». Кремль и его люди сражаются с «неонацистами», с «антироссией», с «англосаксами», с «Западом», с «гейропой», с «гегемонией США». И эта война происходит не в сфере медиа и системы политпросвещения, как в 1975–1985 годах, например, в СССР. А прямо на территории соседнего государства. Эта война носит фронтальный характер, ведет к разрушению городов, лишению населения света и воды, и гибели сотен тысяч людей, причем Кремль намерен расширять эту бойню, проведя мобилизацию и формируя части для новых наступлений.

Будущее некогда энергичных и «долгосрочно планирующих» групп населения России развалилось на четыре части. Одни стремительно «покидают лодку», со словами: «Как-нибудь доживем остаток дней в Дубае, Израиле или на Кипре». Вторые с унылой обреченностью остаются внутри и «адаптируют» экономику уже не к «геополитическим рискам», как это было принято называть в 2014-м — 2022-м, а к надвигающейся катастрофе. Третьи увлеченно ждут в будущем какого-то глобального кризиса, который разорвет Запад на части, и спасение придет «само», а сейчас давайте громко кричать: «Смерть проклятым англосаксам». Четвертые в будущем видят только надежду на то, что Собянин придет вместо Путина и весь этот мрак кончится, и можно будет вернуться к «салазаровщине», то есть к спокойной жизни с понятными мотивациями, «а там уж как-нибудь». При этом все эти четыре ожидания совершенно беспочвенны. Ведь все они — пассажиры одного поезда, который несется по рельсам в сторону моста, которого нет.

Будущее исчезло. Вместо него теперь тьма. В эту тьму надо двигаться, руководствуясь только «судьбой». Путин эту риторику начал вскоре после Крыма: «на миру и смерть красна», «Россия — это не проект, а судьба», «зачем нам мир, если в нем не будет России» и т.д. За всеми этими присказками многие сразу почувствовали перевод будущего в другой регистр. Это уже не буржуазное будущее модернизации и благополучия домохозяйств. Это не будущее «рисков и выгод» в логике активного предпринимательства. Это логика растраты. Траты всех ресурсов — денег, людей, инфраструктур. Z-идеология и Z-православие быстро начинают предлагать политический язык, который обосновывает эту трату через «жертвенность», через мистику смерти и воскрешения, через необходимость принять любые беды и формы насилия как судьбу. Давайте придвинем головы поближе к кувалде! — таков девиз дня. Население прекрасно чувствует, что следствием войны будет не вхождение в социальную жизнь доблестных офицеров с какой-то там благородной этикой военной аристократии, а толп демобилизованных контрактников, «убивавших украинцев за деньги». Чувствует. И пытается адаптировать себя к этой тьме будущего — кто как может.

3

Весь