Прохладой дышит вечер - Ингрид Нолль

— Цвета яичной скорлупы. — Это мое окончательное решение.

— А со вторым этажом что?

Я отрицательно качаю седой головой.

Феликс берет бумагу и карандаш и записывает: надо купить тисненые обои, краску, клейстер и полиэтиленовую пленку, чтобы все закрыть, широкие кисти и кисточки помельче, стол — обои раскладывать и клеить — ему одолжат.

— Мы с Сузи потом здесь все тебе приберем и вымоем. Сузи, надо думать, его подружка, хотя, кажется, ее звали Симоной?..

Как только внук Феликс исчезает, я ложусь на софу отдохнуть. Не так-то просто, когда рядом с тобой такой шустрый парнишка, но какое это счастье. Феликс всем взял, покладистый, и в кого он только такой? Мне с собственными отпрысками было трудновато (особенно — с его маменькой), да и с прочими моими внуками тоже не легко. Более других я переживаю за Кору, она в детстве была моей любимицей. Давно я уже ее не видела, только получаю иногда от Ульриха, сына моего, ее фотографии. Когда Кора была маленькой, мне казалось, что это я снова появилась на свет. Цвет волос — точно мой, гордилась я, пока не заметила, что ее мать тоже рыжая. Удивительно, Феликс-то мне как раз в детстве совсем и не нравился, а теперь вот он самая большая любовь моей старости, не считая Хуго, конечно.

Что же это такое: стоит Феликсу уйти, я тут же вспоминаю, что забыла еще о чем-то его спросить, что-то ему сказать или попросить что-то сделать для меня. Вот хотела рассказать ему про Альберта, да опять забыла.

После Идиной свадьбы и рождения Хайдемари мы Альберта долго не видели. На время больших каникул его оставили в интернате, чтобы он подтянулся в учебе.

Когда он наконец приехал домой на Рождество, его было не узнать, он стал похож на какое-то насекомое, которое только что вылупилось из кокона. Переходный возрасту Альберта начался с некоторым опозданием. Он сразу сильно вытянулся, и куда-то пропала вся его полнота и рыхлость. Как и многие мальчишки в эту пору, он казался неуклюжим и угловатым, маленький носик превратился в «рубильник», бархатная детская кожица пошла прыщами, и особенно странно звучал голос.

— Мне больше не дают петь в хоре, — жаловался брат. Он чувствовал себя неуютно в своей новой шкуре, хотя ясно было, что это не навсегда, что все очень быстро меняется.

— Как я выгляжу? — спрашивал он меня.

Мне каждый раз хотелось ляпнуть: «Кошмарно». Теперь Альберт, примеряющий мои шмотки, выглядел еще смешнее, чем раньше, — они были ему уже малы. Кроме того, братец сделал из этого такую тайну, что даже меня в нее не посвятил. Но я потрясла его, напомнив, как он еще недавно играл на крыше какие-то чудные женские роли. Пришлось поклясться, что никому его не выдам, и тогда мне было позволено посмотреть, как он изображает куртизанку. Я была в шоке от того, как скрупулезно Альберт подбирает все детали туалета. Дошло до того, что он даже мое нижнее белье на себя нацепил.

В нашем чопорном семействе, как, впрочем, и в большинстве других, нравы были, мягко говоря, строгие. Нам доводилось изредка прочитать в газете, что бог знает где, в каком-нибудь Берлине, распущенном и грешном, какая-то Жозефина Бэйкер разгуливает в одной набедренной повязке, но это, ясное дело, просто взбалмошная разнузданная сумасбродка. Я никогда не видела неодетыми ни своих родителей, ни братьев, ни Иду. Только с Фанни я в детстве плескалась вместе в ванной, а позже раздевала и одевала Алису, которая была на восемь лет меня младше. Мне казалось неприличным смотреть на Альберта в нижней юбке и лифчике, я даже не осмеливалась разглядеть его как следует. Смущенно я спросила, не лучше ему ли подражать Бастеру Китону, изображать Чарли Чаплина или вообще Носферату.

— Да ведь я же совсем другое задумал, — отвечал он.

Вся семья тоже была занята совсем другим: отец приобрел к Рождеству радиоприемник. Как приклеенные мы сидели вокруг обеденного стола, на котором стоял черный ящик, у каждого — наушники, взгляд отсутствующий, на губах — блаженная улыбка. Альберт долго среди нас не задерживался, и никто без него как-то не скучал. А уже пять лет спустя в доме появилось радио с громкоговорителем: папочка верил в прогресс и очень уважал технику. Будь он нынче молодым человеком, наверно, сутками не отходил бы от компьютера. Помню, когда Линдберг перелетел из Нью-Йорка в Париж, мы закатили пир, пили пунш, после чего Иде три дня было нехорошо.

Чудно это как-то: отец вспоминается мне гораздо чаще матери, а ведь она пережила его на много лет. Я вижу ее, как она сидит и штопает, а с тех пор, как появилось радио, еще и под музыку. Или сама напевает «Вилья, о Вилья» или «Дева из темного леса». Если нужно было принимать какое-то решение, она отсылала нас к отцу. Ответственности за наше воспитание она на себя брать не решалась, так что нам даже повздорить с ней не удавалось. К сожалению, мама стала самостоятельной личностью, только когда отца уже не стало.

Мама любила Хуго и всегда бралась замолвить за него словечко перед отцом, что было весьма кстати, поскольку тому скоро наскучила профессия коммерсанта. Он не мог, в отличие от моего родителя, отличить сапожный шедевр от какого-нибудь убожества и не умел набивать ботинкам цену. Как школьник, Хуго прятал в стол под кассой книжки. Сначала он читал Конан Дойла, потом увлекся Шоу, Гамсуном и Голсуорси. Фройляйн Шнайдер не отваживалась в открытую делать замечания шефу, пусть и не самому старшему, и лишь тактично приводила его в чувство, время от времени возвышая голос. Прознав про увлечение Хуго, папочка вознегодовал. Во-первых, была запятнана высокая репутация его достойнейшего предприятия, во-вторых, он вообще считал чтение интересных книг чуть ли не извращением.

Мне это тоже не слишком нравилось. Я бы предпочла ловить на себе взгляд Хуго, улыбаться ему, нравиться ему. А он поднимал глаза от книжки только когда фройляйн Шнайдер его одергивала: приходил новый покупатель, и Хуго срочно книгу прятал. Уходя курить, книгу он с собой, конечно, не брал. Иначе продавщицы подумали бы, что он поселился на складе. Когда мы курили вместе, Хуго пересказывал то, что он только что прочитал, и его восторг был мне понятен. Ида читала только журналы с картинками, и теперь я ее могла уесть. Так что именно благодаря Хуго я на всю жизнь стала заядлым книгочеем.

И вот однажды мы попались. Папуля не застал нас в торговом зале и устроил допрос фройляйн Шнайдер. Она сказала, что мы пошли за новыми ботинками на склад. Мы-то, конечно, мнили себя в безопасности, папочка ведь терпеть не мог лестниц, а тут вдруг он сам, лично, спустился в подвал и застал нас, когда мы курили, взгромоздившись на ящик. Папуля просек ситуацию моментально: Хуго отлынивал от работы, я, глупый подросток, влюблена в него по уши, а теперь еще и смолим тут вместе. Мы вскочили как ужаленные, пунцовые от стыда. Отец не произнес ни слова, и это было страшнее всего, потому что мы не знали, чего от него ждать.

После закрытия магазина отец совершенно официально вызвал меня к себе в контору. Я на всякий случай расплакалась, но этим его было не пронять: дочерей у него было целых четыре штуки.

— Не верю я слезам твоим крокодильим, — отрезал отец. Потом вдруг неожиданно мягко добавил: — Может, ты хочешь вернуться обратно в школу Святой Виктории?

Я сначала пожала плечами, а потом ответила:

— Так ведь я же отстала от своего класса.

— Я подумаю, — отозвался отец.

И без дальнейших вопросов он на другой же день определил меня в частную ремесленную школу. Но поскольку была только середина учебного года, еще несколько месяцев ему пришлось терпеть меня в магазине.

Я проснулась в четыре утра, хотя ребятишки не собирались начинать ремонт раньше девяти, — да они хорошо если к десяти явятся, Феликс и друг его, будущий инженер-электрик.

— Бабуля, привет, встала уже? — спрашивает Феликс. — Я кофе поставлю, ладно? Надо позавтракать и раскидать работу.

Да, как я не догадалась, они же есть захотят. Но у меня в буфете — только высохший черный хлеб. Феликс меня успокаивает: они все сами купили. Потом появляется еще одна пара, на этот раз молодой человек с девушкой. А через некоторое время их уже шестеро, и они садятся за стол, пьют молоко из пакета, кофе из моих чашечек мейсенского фарфора и колу из банок, распаковывают турецкие лепешки, сыр и салями. Они разламывают хлеб, кладут на него кусочки сыра или колбасы и заглатывают все это, ни разу не воспользовавшись ножом. Правда, я тоже иногда себе такое позволяю. Один из них говорит, что никогда еще так рано не завтракал, а на часах между тем уже одиннадцать. Молодые люди с любопытством оглядываются вокруг.

— А дом весь принадлежит вам? — спрашивает Сузи. — А наверху кто живет?

Мне уже не в первый раз приходится объяснять, что я жильцов у себя не держу, поэтому верхние комнаты нежилые. Студенты смотрят на меня с завистью: да, знаю, они все постоянно ищут себе жилье.