Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

бесы скитальцы», с. 12) у Бромлей приходит гностическая картина мира – как мы знаем, теософия пропагандировала гностицизм во множестве версий. В гностических мифах описывается Бог, создавший негодный мир, или Бог, оставивший и забросивший свое творенье, демиург-насильник. В стихотворении Бромлей «Fantasia sacrilega» показана апокалиптическая гибель первоначального гармонического мира в некоем мифическом прошлом: Бог вначале создал великолепный мир, его населяли прекрасные ангелы, которые создали Цветок-Землю, юный рай. Но Бог – «Он не был справедливым никогда» – содрогнулся в небесах от чересчур удачного творения, возможно, сочтя его опасным, и пустил в ход насилие: «Он оборвал лучи и крылья и бросил жалкия тела» (с. 6). Ангелы пали долу и стали людьми, а Бог оставил свое творение. Перед нами очередной халтурный творец в духе маркионитской ереси:

И обгорелым, страшно черным шаром

Стал Мир, где радуги цвели.

Дрожала в ярости земля-урод,

Металось пламя, и вопила вьюга,

И черви-ангелы ползли вперед

И грызли землю и друг друга.

«Fantasia sacrilega» (с. 7)

Итак, этот Бог уничтожил рай, отнял творчество, не дал крыльев, обременил отвратительным телом, обрек на убогую, ползучую любовь. Автор проклинает Бога, сыгравшего такую злую шутку со своим твореньем. Психологическая подоплека этого разочарования ясна: это юношеский кризис расставания с ощущением духовного всемогущества, с грандиозными надеждами, когда впервые человек ощущает свою ограниченность «жалким телом». Перед нами то же богоборчество, но уже в космических масштабах и на гностический лад. Как видно, автор уже тогда начитался (или наслушался) эзотерики: образ червей-ангелов, скорее всего, каким-то образом пришел в поэтику Бромлей из наивной концепции средневекового итальянского еретика-мельника, о котором наше поколение узнало из исследований Карло Гинзбурга и Арона Гуревича.

Яростный бунт против Создателя продолжает схожие настроения Андрея Белого и тематически предвосхищает Маяковского, который в своих ранних стихах также развивает гностическое возмущение против негодного Бога:

Я думал, ты – всесильный божище,

А ты недоучка – крохотный божик.

Символистские темы и прометейские мотивы у Бромлей уже подаются в почти футуристской боевой раскраске:

Диких мыслей буйнаго расцвета

Выступают фиолетово налеты,

И черно-кровавы сердца соты:

Жгучий мед больного лета!

«Диких мыслей буйного расцвета» (с. 39)

Просматривается здесь и другой смысловой план: болезнь, сердечная или душевная травма, душа и сердце в ушибах, гематомах, фиолетовых и черно-красных.

Как бы то ни было, «мы» Бромлей вполне под стать будущему футуристскому «мы» и их обязательному коллективному оптимизму:

Силой ненавистей, слитых воедино,

Мы растворим тайн лазурные ларцы!

Отведем удары Господина

Мы – судьбы пророки и творцы! (там же)

В процитированном выше начале стихотворения «Сон о крыльях» Бромлей свободно варьирует размеры – это разнообразные дольники, из которых она выстраивает сложные строфы с неожиданно и изящно организованной рифмовкой. Возьмем первое стихотворение сборника, где эти же черты сгущены.

Это – мой фартук холщовый,

Грубый и новый,

Рубец утюгом не приглажен:

Я поспешила надеть – была гроза поутру;

Надо было в саду, на реке и в бору

Сломанных веток набрать; о, как враждебен и важен

Бор остропахучий, голос тяжел и протяжен!.. (с. 1)

Критик А. Измайлов, который «Пафос» счел книгой наивной, детской, как и «неумелые» рисунки В. А. Фаворского (хотя некоторые сюжеты в ней никак детскими не назовешь), отдал дань умению автора воскрешать картинку и создавать настроение: «Однако вдруг, точно по волшебству, вас захватывает настроение автора, вы… трете глаза, как перед наваждением.

Старый вальс барабанит на клавишах девочка…

Боже, детство минувшее, грустное! Ранняя юность минувшая! —

Десять, четырнадцать лет; первое светлое платье – кажется,

                                                                                    светло-зеленое;

Детское чистое личико, к зеркалу чутко прильнувшее,

С тихой тоскою радостно-грустно-влюбленное.

– Косы тугие завернуты, волосом пахнет паленым,

Рожица красная, дерзкая, славная, юная-юная! —

В новом платье для танцев ярко и светло-зеленом… (с. 32)

«Почти неловкий стих, никаких новых слов, но картинка из детства выхвачена, как выхватывает зажженная спичка предметы и лица из тьмы», – пишет А. Измайлов в «Биржевых ведомостях» в статье «Цветы женской поэзии (Новые сборники стихов)» (1912).

И богатство постбальмонтовских дольников, и причудливая строфика, и острота ви́дения, и памятливость, и «настроение» – все работает на автора в стихотворениях, как-то зацепленных за внешний опыт, будь то ночная городская крыша, автопортрет в интерьере или даже фартук. И наоборот, сто́ит Бромлей замахнуться на «идейное содержание» – неважно, оккультное ли в стародекадентском макабровом духе или гностическое в новейшем ура-футуристическом, коллективистско-богоборческом, – как тут же это содержание начинает выпирать из стихов. Это с роковой предопределенностью означает безразличие к форме, предсказуемые ритмы, просодическую банальность – под стать банальности образов:

Дрожала в ярости земля-урод,

Металось пламя, и вопила вьюга… (с. 7)

Там, где Маяковский ругается с Богом, Бромлей титулует его Всеблагим и пишет почти правильным пятистопным ямбом в духе 1840-х: «Но, Всеблагий, Ты дал им силу слов! – О, будь ты проклят силой слова!» Она замахнулась было на словесную магию, забыв, что в пятистопном ямбе никакой магии уже давно не осталось.

Но самое главное, чего не восприняла Бромлей, – это то новое, что открыла Гуро и вслед за ней Маяковский именно в применении к высоко публицистической теме. Еще Харджиев заметил, что обличения Маяковского-футуриста похожи на филиппики Гуро из «Шарманки» на сходные темы[25] (разумеется, у них обоих в памяти Андрей Белый, но это сейчас не так нам важно): у Гуро в «Песнях города» читаем:

Так встречайте же каждого поэта глумлением,

Ударьте его бичом!

Чтоб он нес свою тень как жертвоприношение,

В царстве вашей власти шел с окровавленным лицом!

Чтоб любовь свою, любовь вечную,

Продавал, как блудница, под насмешки и плевки,

А кругом бы хохотали, хохотали в упоении

Облеченные правом убийства добряки![26]

Налицо принцип дольника со сколь угодно длинными интервалами между ударениями, который принимает такие виртуозные формы у Маяковского, ср. «Вам!»:

Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу,

Как выжиревший лакей на засаленной кушетке…

Маяковский развивает отдельные мотивы Гуро: мотив растоптанной души как жертвоприношения в трагедии (у Гуро это тень поэта) или мотив окровавленности: «окровавленный сердца лоскут»