Башня вавилонская - Татьяна Апраксина

А человек, который написал письмо, назвал ее «Дорогая А. Рикерт».

«Дева Мария благодатная, — думает мистер Грин, читая пересказ, а еще точнее — реконструкцию беседы некоего господина Морана с неким господином Щербиной и любуясь переливами идиоматической, пусть и слегка толедизованной латыни. Матерь Божья, я столько раз мог его пристрелить, этого Амаргона, рядом же сидел, что ж Ты мне не намекнула даже?» Реконструкция была убедительна. Реконструкция была черт знает как убедительна, так что странно, что за эти полчаса никто не добрался до Максима — а Максим не достучался до него самого. Впрочем, возможно, Аня просто получила пакет одной из первых.

Там, правда, еще три часа утра… семь минут четвертого, так что, наверное, бедную жертву неспровоцированной атаки со стороны alma mater еще не разбудили, или разбудили только что — лишний раз подтверждая любимую присказку жертвы о том, что утро добрым не бывает.

— Мы установили отправителя, — говорит девочка. — Это именно тот, кто подписался. Он попросту воспользовался университетской рассылкой.

Дальше она ничего не говорит, а сидит на краешке стула, сложив руки на коленях, и очень выразительно смотрит — словно нераскаянная еретичка в ожидании несправедливого приговора.

Это ваш зверинец, говорит она, спускайте его на Мировой Совет, если хотите. Но аппарат оставьте в покое.

— Ну что ж, — вздыхает мистер Грин, — давайте обсудим вашу почту. Чего вы не понимаете, Аня?

Аня думает.

— Если это выдумка, я не понимаю всего. Если это правда, я не понимаю, чего хочет… информатор. И почему хочет именно он. И от нас.

Во всех выпускниках злополучного филиала есть это слепое пятно; при упоминании родных стен у них учащается пульс, повышается температура и напрочь отрубается способность мыслить профессионально. Эффект со стороны похож на предвестие простуды. «Дорогая А. Рикерт» не исключение.

— Ну подумайте, Аня. Вы ведь в курсе последних новостей. — Если уж тебя разбудили до рассвета однокашники, с которыми ты поддерживаешь отношения, достаточные для неоднократно прозвучавшего «мы».

— Если это правда, — девочка чуть наклоняет голову вперед, — то все, кто выпускался в последние десять-двенадцать лет, упрутся в стеклянный потолок. Те, кто уже имел дело с жизненно важной информацией, попадут под стеклянный же колпак. Кого-то убьют. Многих. В частных структурах вероятность выше. Кто-то из нас может, в предвидении этого, повести себя резко. Последствия я не берусь предсказать, потому что не знаю, какими ресурсами кто располагает и какая часть этих ресурсов предоставлялась… руководству университета. Или могла предоставляться.

Лицо Анны Рикерт слегка дрожит. Ей почти не нужно играть. Если письмо не лжет, то люди, которые воспитали ее, которые воспитали, сделали их всех, только что пренебрегли всем вышесказанным. Отбросили их как мусор.

Об этом она не говорит. Ее так учили.

— Бинго. Это правда. — Девушка почти не меняется в лице. Почти. Слегка сжимает губы, сглатывает. Все это рассчитано на подготовленного зрителя, на старшего-но-коллегу. На самом деле внутри она, все они, и много жестче, и много уязвимей. — Было правдой до того, как сообщение отправилось в рассылку. А теперь?

Еще один водяной знак этой школы: практически из любого эмоционального раздрая этих мальчиков и девочек можно вывести, вовремя подкинув задачку на расщелкивание.

— А теперь… формально ситуация не меняется, только время взрыва выбирает не противник. Кто-то из нас пойдет с этим к своему начальству. — как я, не произносит она. — Кто-то — в прессу. Кто-то наверняка уже связался с руководством университета — туда сейчас хлынут просьбы о помощи, требования объяснить, что происходит, декларации о намерениях. Наверняка почти все напишут друзьям и сокурсникам. Наверняка многие обратятся к Щербине. Как к свидетелю. И как… к неформальному лидеру, каким он раньше не был, но теперь является. Как первый, кто если не понял, то хотя бы с достаточной силой почувствовал, что дело нечисто. Это соображения первого порядка. — кивает Аня сама себе, — Все эти метания можно отследить, с учетом специфики нашей работы их отслеживают наверняка. Сторонников теории заговора не убедит ничто, но серьезные люди имеют шанс понять — мы не шпионская сеть и не тайная армия нашей альма матер.

— Отлично, — кивает мистер Грин. Логика Деметрио воспроизведена достаточно близко. То, что он хотел сказать миру, Аня Рикерт услышала и повторила вслух почти дословно. Значит, его послание получилось достаточно вразумительным. — Вы можете ответить на вопрос «почему именно сеньор Лим», или вам не хватает данных?

— Самый простой ответ: потому что ему это приказал или посоветовал синьор Франческо Сфорца. Или вы. Так подумают многие. Второй простой ответ: ваше Сообщество имеет отношение к тому, что происходило с нашим университетом, и письмо — постановка дымовой завесы. А для сложных ответов — для мыслей о том, как этот кризис может сказаться на планах сеньора Лима, у меня — вы правы — не хватает данных. Господин Антонио да Монтефельтро был частым гостем в Новгороде, но я не знаю, насколько весомым было его слово.

— Спасибо, Аня, — вполне искренне благодарит мистер Грин. Вот зачем нужны начинающие аналитики. Один вопрос, один ответ — и можно не тратить время на анализ того, что подумает… не совсем обыватель, но любой человек, далекий от террановского бедлама.

Потому что настоящий ответ на вопрос «а что же взбрело в голову проклятому Одуванчику» нужно искать во Флоресте.

— А теперь вы пойдете и сварите нам горячего шоколаду из моих запасов. Пока будете варить, можете молчать. А когда мы с вами его выпьем, вы начнете работать. Суетиться, кудахтать, жаловаться и переживать. Конечно же, аккуратно суетиться, сдержанно жаловаться и кудахтать с максимальным возможным достоинством. Вас обидели, предали и продали, вас беспокоит ваше будущее, но там, глубоко внутри, вы счастливы. Потому что вы все шесть лет учебы думали, что с вами что-то не так. А не так было, оказывается, с университетом. И это открытие для вас почти стоит всех нынешних неприятностей. Да, мне корицы не класть.

Где-то под рыжей гривой Джастины Сфорца размещается бессонный, бдительный индикатор опасности. Если уж она заснула, то вокруг можно палить из пушек (салют по расписанию), проводить митинги (санкционированные) или просто устраивать вечеринку (только по приглашениям, black tie). Но достаточно и тени опасности, ничего тогда не поможет, ни передвижения на цыпочках, ни разговоры по телефону шепотом, за осторожно прикрытой дверью.

Может быть, дело вовсе не в звуках, а в отчетливо различимом металлически-остром, соленом, ледяном запахе адреналина. Глупости, что его якобы различают только животные. Человек тоже может, если научится переводить безотчетный страх, возбуждение, дрожь в руках на понятный для себя язык.

— Что? — говорит Франческо невидимому и почти неслышимому собеседнику. — Как? Я не…

И это страх. У страха большие синие глаза. Страх изъясняется междометиями. Страх не боится сам — он возмущен и недоумевает. Он так думает.

— Пожалуйста… — почти отчетливо выговаривает собеседник Франческо, и становится понятно, кто это. Наш дорогой скорпион из Лиона. Любимый экспонат нашей коллекции, который знает, сколько сейчас времени во Флоресте. Он даже в войну никого ночью не будил. — Тогда тем более займитесь этим.

Франческо на цыпочках возвращается в спальню, на середине пути понимает всю тщету своих усилий, покаянно вздыхает.

— Тебе надо было выйти замуж за библиотекаря, — это он так извиняется, видите ли.

— Я обдумаю это предложение. Что случилось?

— Этот сумасшедший партизан, — супруг, наверное, жестикулирует впотьмах, чтобы выразить, насколько именно сумасшедший, но Джастина лежит на животе на краю кровати, свесив вниз руку, и ковыряет ногтем покрытие. В висках бьется пульс, в основание черепа словно песка насыпали. — Он устроил массовую рассылку по университету. Он спятил, да?

— Какую рассылку?

— Он восстановил разговор проректора с нашим Максимом, а что не восстановил, то додумал — и разослал по экземпляру всем бывшим выпускникам Новгородского филиала за последние десять лет.

Ну надо же. Как у них все в джунглях быстро растет.

— А студентам?

— А студентам, кажется, не разослал. А может, нам просто студенты еще не звонили. А этот… говорит, что это все я.

— Ну а кто же? — удивляется Джастина, сползает с кровати, тянется к халату, почти теряет равновесие, повторяет попытку. Очень, до боли под ложечкой хочется есть. Много, горячего, сладкого, мучного.

— Я?..

— Нет, я. Это, конечно, я вчера этому партизану наговорила такое, что тут и мумия бы забегала.

— Я?

— Ты, ты. Ты ему красочно объяснял, что все пропало, как все пропало, какой ты не волшебник и как тебе хочется зарыться во влажную землю, а не спасать человечество. Потом он кивнул, сказал, что все понял — и ушел.