Люди и кирпичи. 10 архитектурных сооружений, которые изменили мир - Том Уилкинсон

С конца XIX века гегемония Британской империи оказалась под угрозой: устойчивый экономический подъем вынуждал промышленников, банкиров и власти германского рейха искать новые рынки сырья и сбыта. Среди колониальных владений выбирать было почти что не из чего, поскольку большинство стран там давно прибрали к рукам британцы, поэтому немцы заключили союз с примостившейся у порога Европы Османской империей, которая увязала в долгах. Подписав в 1889 году исторический договор, немцы получили концессию на строительство железной дороги через Анталию. Десять лет спустя – по расширенной концессии – они уже тянули ветку от самого Берлина до Багдада, в ходе этого грандиозного дорогостоящего предприятия связывая друг с другом недоступные прежде земли Османской империи и обеспечивая себе прямой выход к Персидскому заливу. Эта перспектива пугала британцев, которые и без того нервничали из-за стремительного развития немецкого военно-морского флота. В качестве ответных мер в 1901 году они захватили власть над Кувейтом, отрезав немцам доступ к побережью и создав шаткую патовую ситуацию. Она продлилась недолго: в 1903 году эксцентричный англо-австралийский миллионер Уильям Нокс Д’Арси нашел нефть в соседней Персии (современный Иран), и все изменилось.

По инициативе Первого морского лорда Адмиралтейства Джеки Фишера Д’Арси не один год занимался поисками нефти на Ближнем Востоке, потратив на это миллионы. Фишер был убежден, что будущее Королевского военно-морского флота (а значит, и всей империи) зависит от перехода на нефть. Более легкое, обеспечивающее повышенную скорость, но при этом требующее меньших физических затрат по сравнению с углем топливо дало бы британскому флоту стратегическое преимущество перед германским. Однако разведка и добыча требовали огромных вложений, которые не могло обеспечить даже баснословное богатство Д’Арси. Затем начали иссякать финансы у учрежденной для управления месторождениями Англо-Персидской нефтяной компании (ныне известной как British Petroleum). К 1912 году компания оказалась на мели и начала искать надежного спонсора. В 1914 году после долгих внутренних разногласий с подачи Уинстона Черчилля, который продолжал дело Фишера по переводу военно-морского флота на нефтяное топливо, контрольный пакет акций был втайне выкуплен правительством Ее Величества. Это случилось как раз вовремя, поскольку 11 дней спустя после одобрения парламентом черчиллевского законопроекта в Сараево был застрелен эрцгерцог Фердинанд.

Обнаружение нефти в регионе заставило британцев с еще большим подозрением относиться к строительству Берлинско-Багдадской железной дороги, которая теперь слишком близко подбиралась к персидским месторождениям. Кроме того, имелись основания предполагать, что нефть (возможно, целое море) залегает и под Месопотамией. В 1912 году немцы предусмотрительно получили права на разведку полезных ископаемых в 40-километровом коридоре вдоль будущего железнодорожного полотна, в то время как соперничающие между собой банкиры, правительства и инвесторы пытались выхлопотать у своенравной и ветреной Высокой Порты (османского правительства) права на разведку в остальных месопотамских землях.

Разведку в Месопотамии в этот период вели и другие – и не только нефтяную. Германия с Британией конкурировали и за будущее региона, воплощенное в ископаемых богатствах, и за его прошлое. Оба эти направления неразрывно сплелись в судьбах таких знаменитых личностей, как Томас Эдвард Лоуренс (Аравийский) и Гертруда Белл, совмещавших занятия археологией со шпионажем (Лоуренса прислали под прикрытием археологических раскопок наблюдать за строительством Берлинско-Багдадской дороги). Предприимчивые европейцы вели раскопки в этом регионе не первое столетие, однако после распада Османской империи они принялись действовать смелее и вывозить больше. Вдохновленные древними историками вроде Геродота, движимые желанием доказать историческую достоверность библейских сюжетов и политической целесообразностью разведать характер местности и населения, первые исследователи – как правило, дипломаты – выкапывали странные на вид артефакты. Как выразился Магнус Бернардсон, эти археологи-любители «развеивали исторические мифы, поскольку набор источников больше не ограничивался Библией и трудами летописцев классической эпохи. Источники обрели материальность, и история стала достоянием»{30} – прежде всего европейцев и американцев. Однако из-за глубоко въевшихся в сознание предубеждений о «восточных» цивилизациях среди ученых возобладало мнение, что найденные артефакты и в подметки не годятся сокровищам Древней Греции, после чего началась информационная борьба за финансовую и правительственную поддержку археологических раскопок на Ближнем Востоке.

Одним из адептов новой научной дисциплины стал англичанин Остин Генри Лэйард, занимавшийся раскопками в Месопотамии с 1845 года. После неудачной попытки получить грант от Британского музея (один из попечителей назвал его находки «кучей мусора», самое место которой «на дне морском») Лэйард создал акционерное общество, рекламируя его среди британских и американских религиозных фанатиков с помощью книги о своих находках – «Ниневия и ее останки» (Nineveh and its Remains). Один из приятелей посоветовал Лэйарду: «Состряпай варево пожирнее… сыпь любые байки и предания без разбора, лишь бы читатель поверил, что ты и в самом деле нашел подтверждение библейским сюжетам, тогда дело в шляпе»{31}. The Times назвала книгу «самым выдающимся трудом нынешней эпохи», ею зачитывались по обе стороны Атлантики, и Британский музей наконец открыл галерею, посвященную Ближнему Востоку, где до сих пор представлены найденные Лэйардом барельефы под охраной двух огромных крылатых львов.

Теперь к раскопкам присоединились и немцы, однако они, как выяснила Гертруда Белл, придерживались иного подхода. Им не было нужды ссылаться на Библию в поисках общественной поддержки, поскольку правительство (состоявшее в куда более теплых отношениях с турками, чем британцы) и без того не отказывало в финансировании экспедиций. Соответственно, и методы немцев отличались от британских.

Мардук (справа) преследует Анзуда. Из книги Лэйарда «Памятники Ниневии» (1853)

Белл доводилось встречаться в своих путешествиях по пустыне с археологами из разных стран, и строгий научный подход немцев поразил ее, о чем она из дружеских побуждений сообщила Лоуренсу, назвав его собственные методы «доисторическими». Многие из немецких археологов – в частности, Роберт Колдевей, раскопавший Вавилон, – учились профессии еще на родине, в отличие от британцев, которые в большинстве своем были выпускниками классических факультетов Оксфорда и Кембриджа. Профессионально подготовленные немцы старались сохранить остатки раскапываемых зданий, а не рушить все, что нельзя было вывезти. Поэтому раскоп Колдевея представлял собой огромную яму, открывающую основание Вавилонской башни. В слоях этой ямы, по теории археолога, таилась многовековая история разрушений и восстановлений. Колдевей, по отзывам современников, был человеком трудным и нелюдимым. Даже друзья утверждали, что с ним невозможно общаться: один из самых близких его товарищей называл Колдевея «чудаком до мозга костей». Тем поразительнее читать, что Белл он показался весьма приятным в общении. Однако Белл и сама была личностью незаурядной.

Аристократка-аутсайдер, замуж она так и не вышла, однако имела два бурных (пусть и эпистолярных) романа с женатыми мужчинами. На вкус большинства европейцев, ее как женщину портили излишний ум и прямолинейность. Член парламента баронет Марк Сайкс, оказавший впоследствии огромное влияние на ближневосточную геополитику, повстречавшись с Белл в пустыне, крупно с ней повздорил. Сайкс счел ее «глупой трещоткой, заносчивой балаболкой, плоскогрудой мужеподобной пустозвонкой»{32}. Кроме того, он назвал ее лгуньей и, страшно сказать, стервой, однако сумел распознать в ней конкурентку-арабистку, свободную к тому же от расистских предрассудков (сам Сайкс в другом своем не менее очаровательном опусе называл бедуинов животными).

Запись в дневнике Белл за март 1914 года рассказывает о куда более цивилизованной встрече в пустыне – разговоре с Колдевеем, проникнутом взаимной симпатией и полном роковых предзнаменований:

«Сфотографировала Колдевея, снова дошла с ним до Виа-Сакра и дальше вдоль Тигра к Вавилону. Там умер Александр… “Ему было тридцать два, – сказал Колдевей. – Я в тридцать два только-только закончил учиться, а он завоевал мир”. Потом он погиб, к сожалению, и империя распалась… “В Вавилоне он уже был безумцем – постоянно пил, потом эта страшная история с убийством друга. Пил не просыхая”. Я сказала: “Только безумец и будет стремиться завоевать мир”»{33}.