Спроси у пыли - Джон Фанте

И тут я услышал, как в дверь Хеллфрика постучали. Затем ворчанье соседа, и кто-то вошел к нему. Это был не кто иной, как молочник. Я посмотрел на часы — около четырех. Моментально оделся: брюки, свитер, ботинки на босую ногу. В коридоре пусто, лишь зловещий красный свет от старой одинокой лампы. Я шел неторопливо, без лишних телодвижений, просто человек направляется в уборную. Два пролета чувствительной, поскуливающей лестницы — и я на первом этаже. Красно-белый грузовик молочной компании «Олден» был припаркован к стене отеля в залитой лунным светом аллее. Я забрался в кузов и ухватил за горлышки две бутылки молока, две кварты. Я ощущал, какие они холодные и вкусные. Вскоре я был уже в своей комнате, бутылки стояли на столе. Они казались мне одухотворенными. Они были так прекрасны, полные жирного и насыщенного нектара.

Артуро! — воскликнул я. — Ты счастливчик! Возможно, это благодаря молитвам твоей матери, возможно, Бог все еще любит тебя, несмотря на твои темные делишки с атеистами, как бы там не было, но ты — счастливчик.

Во имя прошлого, подумал я, и опустился на колени, ради доброго прошлого, и прочел молитву милости Господней, как по обыкновению мы делали в начальной школе, как учила нас дома матушка: Благослови нас, Боже, и дары эти, которые мы получаем из милостивых рук Твоих через Христа, Господа Бога нашего. Аминь. Затем присовокупил молитву о ниспослании всякой благости. И уже давно молочник покинул комнату Хеллфрика, а я все еще стоял на коленях, целых полчаса молитвы, пока жажда отведать молока не сдавила горло, пока не затекли колени и тупая боль не запульсировала между лопаток.

Когда подымался, то пошатнулся от мускульных спазм, но это должно было пойти на пользу. Я открыл бутылку, вынул зубную щетку из единственного стакана и наполнил его до краев. Затем повернулся к портрету Хэкмута:

— За тебя, Хэкмут! — провозгласил я. — Ура!

И стал пить, жадно, пока вдруг мое горло не сжалось, и я поперхнулся от ужасного вкуса. Это было молоко, которое я ненавидел. Это была пахта. Я выплюнул все в раковину, прополоскал рот водой и бросился ко второй бутылке. Тоже самое — пахта.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бар на Спринг-стрит, напротив секонд-хэнда. С последним никелем в кармане я зашел туда выпить кофе. Местечко в старом стиле: опилки на полу, голые, грубо обмазанные стены. В этом доисторическом салуне собирались старики, здесь пиво было дешево и кисло, здесь время остановилось в далеком прошлом.

Я сел за столик у стены. Помню, я сидел обхватив голову руками. Я не поднял взгляда, когда услышал ее голос. Помню, она спросила: «Вам что-нибудь принести?» И я пробормотал что-то насчет кофе со сливками. Я сидел не меняя позы, пока чашка не появилась передо мной, казалось, я просидел целую вечность, размышляя о своей беспросветной судьбе.

Кофе был отвратный. Когда же я добавил в него сливок и перемешал, то подумал, что это вовсе были не сливки, потому что месиво стало какого-то серо-буро-малинового цвета. Вкус же напоминал отвратительный запах кипятящихся половых тряпок. И за такое дерьмо я должен был выложить свой последний никель? Меня это взбесило. Я поискал взглядом девушку, которая меня обслужила. Она подавала пиво с подноса столиков пять-шесть от меня. Стояла она спиной ко мне, и я видел сквозь белую блузку гладкие контуры ее узких плеч, слабый след напряженных мускул на руках и черные волосы, такие густые и блестящие, лавиной ниспадающие на плечи.

Когда она наконец повернулась, я поднял руку и помахал ей. Ноль внимания, лишь глаза слегка расширились, выражая отчужденность. Если бы не удивительный контур ее лица и восхитительный блеск зубов, она бы не была красива. Я приметил чудную белую полоску под губами, когда она улыбалась старому своему клиенту. Майяский нос — приплюснутый с большими ноздрями. Губы густо накрашены — толстые губы негритянки. Цветная. И все же она была красива и слишком необычна для меня. Раскосые глаза, темная, но не черная кожа, и грудь, которая при ходьбе волновалась так, что было ясно, какая она упругая.

Она игнорировала мои знаки. Подошла к стойке, заказала еще пива и стала дожидаться, пока тощий бармен не выдаст заказ. Ждала и насвистывала, смотрела на меня отсутствующим взглядом и продолжала свистеть. Я прекратил подавать ей знаки, но дал понять совершенно определенно, что хочу, чтобы она подошла к моему столику. Неожиданно она запрокинула голову и загадочно расхохоталась в потолок, так что даже бармен был весьма озадачен ее смехом. А она уже танцевала между столиков, направляясь к компании мужиков в глубине салуна. Бармен провожал ее взглядом, все еще недоумевая от ее поведения. Но я все понял. Смех предназначался мне. Надо мной она смеялась. Что-то было такое в моей внешности, моем выражении лица, возможно позе, что так позабавило ее. От этих мыслей мои кулаки сжались, и я стал осматривать себя, злой и оскорбленный. Коснулся волос — они были причесаны, ощупал воротничок и галстук — все было свежее и на своих местах. Тогда я сместился так, чтобы попасть в зону отражения зеркальной стойки, и увидел взволнованное и болезненное лицо, но оно не было смешным, и я озлобился пуще.

Я выдавил презрительную улыбку и стал наблюдать за ней. К моему столику она не приближалась. Двигалась вокруг да около, подходила даже к соседнему, но на большее не отваживалась. Всякий раз, когда она оказывалась ко мне лицом и ее огромные черные глаза вспыхивали все тем же смехом, я искривлял губы, давая понять, что просто глумлюсь над ней. Это стало игрой. Кофе остыл, стал совсем холодным, на поверхности образовалась молочная пенка, но я не притронулся к нему. Девушка порхала, как балерина, на своих крепких и стройных ножках, и опилки липли к ее изодранным туфлям, когда она скользила по мраморному полу.

Ее туфли — это были гуарачи, кожаные плетеные ремешки многократно опутывали лодыжки. Ужасно драные гуарачи, кожа полопалась, и ремешки расплетались. Но я смотрел на эти лохмотья с глубоким чувством признательности, поскольку они были единственным изъяном, заслуживающим критики. Сама девушка была высокая, стройная, осанка прямая, девушка лет двадцати, безупречная, если бы не эти изодранные гуарачи. Я впился в них пристальным взглядом и следовал за ними неотступно, я вертелся на своем стуле, крутил шей, чтобы не выпустить их из вида, я ухмылялся и хихикал сам с собой. Явно я получал от этого не меньше удовольствия, чем она от моей физиономии, или не знаю, что уж так позабавило ее во мне. Эффект был мощный. Постепенно танец ее сникал, пируэты умирали, теперь она просто поспешно ходила взад и вперед и в конце концов вовсе затаилась. Она была в замешательстве, я поймал ее быстрый взгляд, брошенный на ноги, после этого она уже больше не смеялась, напротив, лицо ее помрачнело, и вот она взметнула на меня взгляд, полный ожесточенной ненависти.

Теперь пришел мой черед ликовать, и я был необъяснимо счастлив. Я чувствовал удовлетворение. Мир полон безумно смешных людей. И когда тощий бармен посмотрел в мою сторону, я подмигнул ему в знак дружеского приветствия. Он склонил голову, давая понять, что принимает мою фамильярность. Я откинулся на спинку стула с непринужденным видом.

Она не хотела подходить, но ей нужно было получить никель за кофе. Она должна была это сделать, если бы только я сам не оставил его на столе перед уходом. Но я уходить не собирался. Я ждал. Прошло полчаса. Теперь, когда она подходила к бару, чтобы забрать очередной заказ, она больше не дожидалась его у всех на виду, а скрывалась за стойкой. И на меня она больше не смотрела, но я видел, что она знает, что я наблюдаю за ней.

Наконец она направилась прямо к моему столику. Шла она гордо — подбородок вскинут, руки по швам. Я попытался смотреть ей прямо в глаза, но не выдержал и уставился куда-то вдаль, все время улыбаясь.

— Что-нибудь еще? — спросила она.

От ее белого фартука несло крахмалом.

— Это пойло вы называете кофе? — задал вопрос я.

И тут она опять рассмеялась, громко, пронзительно. Ее безумный хохот напоминал треск бьющихся тарелок, и оборвался он также неожиданно, как и начался. Тогда я снова уставился на ее обувку. И сразу почувствовал, что внутренне она готова к отступлению. Но я решил добить ее.

— Похоже, это вовсе не кофе, — начал я. — Возможно, это всего лишь вода, в которой кипятили вашу грязную обувь.

Я искал встречи с ее черными сверкающими глазами.

— Возможно, что вы просто не знаете, что существует такое понятие как вкус. Возможно, это сказывается природная легкомысленность. Но будь я девушкой, я бы ни за что не появился на Мэйн-стрит в такой обуви.

Я чуть не задохнулся, пока закончил свою речь. Ее полные губы дрожали, кулаки, спрятанные в карманы фартука, корчились от злобы.

— Ненавижу, — процедила она.

О, я чувствовал ее ненависть. Я ощущал ее аромат, я даже мог слышать, как она изливается из нее, но продолжал глумиться: