Спроси у пыли - Джон Фанте

— Ты подымешься, дорогуша, и мы там обо всем договоримся.

— Вообще-то, я не совсем в настроении, — талдычит Бандини. — Как раз с оргии возвращаюсь.

Дева Мария, полная грации и изящества, уже подымаюсь по лестнице, но я не смогу исполнить все до конца. Я должен избавиться от этого. Коридоры, воняющие тараканами, желтый свет под потолком, я слишком возвышен для всего этого, девушка, удерживающая мою руку, нет, это ошибка! Артуро Бандини, ты — мизантроп, твоя жизнь обречена на безбрачье, тебе следовало бы быть священником, каким-нибудь отцом ОʼЛири, рассказывать о радостях самоотречения и самоограничения, в том числе и от родительских денег. О, Дева Мария, зачавшая без греха, молись за нас, за тех, кто взывает к тебе, молись, пока мы поднимаемся на самый верх, идем в конец пыльного, темного коридора в ее комнату, она включает свет, и мы входим.

Комната меньше моей, без половика, без картинок, стол, стул, умывальник. Девушка скинула пальто. На ней было синее ситцевое платье. Без чулок. Снимает шарфик. Она не блондинка, корни волос черные. Нос с горбинкой. Бандини на кровати, он расположился с небрежным видом, словно человек, который знает, как сидеть на чужой кровати.

Бандини:

— Отличное гнездышко у тебя.

Господи, мне надо убираться отсюда, это ужасно. Девица села рядом, обняла, прижавшись ко мне своей грудью, поцеловала. Холодный язык ее коснулся моих зубов. Я вскочил. Думай быстрее, мозг, прошу тебя, дорогой мой мозг, вызволи меня отсюда, и этого никогда больше не повторится. С этого момента я вернусь в лоно церкви. С этого дня моя жизнь потечет как чистый ручеек.

Она разлеглась на кровати, заложив руки за шею. Но я еще буду нюхать сирень в Коннектикуте, вне всякого сомнения, перед смертью, и увижу опрятные белые церквушки моей юности, с пастбищ которых я сбежал, порушив загоны.

— Послушай, — сказал я. — Хочу с тобой поговорить.

Она скрестила ноги.

— Я писатель и собираю материал для книги.

— Я знала, что ты писатель, — отозвалась она, — или бизнесмен, или что-то в этом роде. У тебя умный вид, дорогой.

— Я писатель, понимаешь. Ты мне нравишься и все такое. Ты классная. Я балдею от тебя. Но сначала я хочу с тобой поговорить.

Она села.

— У тебя есть деньги, милок?

Деньги — хо! И я вытянул пухлую пачку долларов. Естественно, у меня есть деньги, много денег, и это капля в море, деньги не тема для разговора, деньги для меня ничего не значат.

— Почем заряжаешь?

— Два доллара, сладкий.

Я дал три, отстегнул с легкостью, словно это сущий пустяк для меня, отвалил с улыбкой, деньги не проблема, там, откуда они пришли, есть больше, и пусть в этот момент мама сидит у окна, перебирает свои четки и поджидает, когда папаша вернется домой, деньги есть, деньги есть всегда.

Она сунула плату под подушку. Она была довольна, и улыбка ее стала другой. Писатель желает побеседовать. Как обстоят дела на сегодняшний день? Нравится ли ей такой образ жизни? Ох, будет, дорогой, давай переходить к делу. Нет, я хочу поговорить с тобой, это важно, новая книга, свежий материал. Я часто так поступаю. Как ты умудрилась вляпаться в такое дерьмо? Ой, солнце, ты и об этом собираешься у меня выспрашивать? Ну я же говорил, деньги для меня не проблема. Но дело в том, что для меня время — это деньги. Тогда вот еще пара баксов. Это уже пять, Господи, пять баксов долой, а я все еще здесь, как я ненавижу тебя, ты омерзительна. И все же ты чище меня, потому что у тебя нет души на продажу, лишь жалкая плоть.

Она была ошеломлена, теперь она готова на все. Я мог бы воспользоваться этим, как мне заблагорассудится, и она попыталась подтолкнуть меня, но погоди минутку. Я же говорю тебе, я хочу побеседовать, я повторяю, деньги — не проблема, вот еще три, итого восемь долларов, но это не имеет никакого значения. Просто возьми эти восемь баксов и купи себе что-нибудь эдакое. Тут я щелкнул пальцами с видом человека, что-то вспомнившего, нечто важное, безотлагательное.

— Послушай! — воскликнул я. — Совсем забыл. Сколько сейчас времени?

Ее подбородок поглаживал мою шею.

— Не волнуйся о времени, мой сладкий. Можешь оставаться на всю ночь.

Нечто важное, ах да, наконец-то вспомнил, мой издатель, он сегодня прилетает. В Бербанк! Прилетает в Бербанк — далековато. Надо еще поймать такси и ехать, придется поторапливаться. До свидания, всего хорошего, оставь эти восемь долларов, купи себе что-нибудь красивое, прощай, пока! Бегом вниз по лестнице, пулей отсюда, внизу в дверном проеме долгожданный туман, пусть эти восемь долларов остаются тебе, о, чистый туман, я вижу тебя, я иду к тебе, ты чистый глоток и прекрасный мир, я спешу к тебе, прощай, визжащая лестница, скоро увидимся, у тебя есть восемь долларов, купи себе что-нибудь хорошее. Восемь долларов стояли у меня перед глазами. О, Боже, убей меня и отправь мое тело домой, прикончи меня как поганого язычника без причащения, без соборования, восемь долларов, восемь долларов…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Скудные дни — синее небо без единого облачка, сплошное синее море день за днем и плывущее по нему солнце. Дни изобилия — изобилия терзаний и апельсинов. Поедать апельсины с утра в кровати, ими обедать, давиться на ужин. Апельсины, пять центов за дюжину. В небе солнечный свет, и в желудке моем солнечный сок. Походы на японский рынок. Завидев меня, круглолицый японец улыбался и доставал бумажный пакет. Щедрый человек, он отваливал мне по пятнадцать, а то и по двадцать плодов за никель.

— Хотите бананы?

Конечно. И он докладывал парочку. Приятное новшество, апельсины плюс бананы.

— А яблоки?

Несомненно. И круглолицый добавлял несколько яблочек. Какое-никакое разнообразие, апельсины в прикуску с яблоками.

— Персик?

Безусловно.

Я волок коричневый пакет домой. Интригующее сочетание: персики и апельсины. Мои зубы вгрызались в мякоть фруктов, соки ворочались на дне живота и жалобно журчали. Было так уныло, там у меня в животе. Мне слышался скорбный плач, и маленькие мрачные облачка сжимали мое сердце.

Такое состояние загнало меня за печатную машинку. Я сидел перед ней — переполненный горем Артуро Бандини. Иногда по комнате проносилась какая-нибудь идея. Словно маленькая белая птичка. Она была вполне безобидна, не привносила ни сумятицы, ни беспорядка. Она только хотела помочь мне, милая белая пичужка. Но я набрасывался на нее и долбил ею по клавиатуре. В моих руках она была обречена на смерть.

Что же могло случиться со мной? Мальчишкой я молил святую Терезу послать мне новую авторучку. И мои молитвы были услышаны. Так или иначе у меня появлялась новая авторучка. Сейчас я снова обратил свои молитвы святой Терезе. Пожалуйста, дорогая и любимая праведница, пошли мне идею. Но она покинула меня, все боги отвернулись от меня, подобно Гаусману я остался один, кулаки мои сжались, на глазах слезы. И все, кто любил меня, все теперь отошли в прошлое. Даже Педро отрекся от меня, потому что самое большее, что я мог предложить ему, это были апельсиновые корки.

Я думал о доме: спагетти, плавающие в густом томатном соусе и щедро посыпанные пармезанским сыром, мамин пирог с лимоном, жаркое из баранины и горячий хлеб, я был так несчастен, что впивался ногтями в кожу на собственной руке и сжимал до тех пор, пока не появлялась кровь. Это приносило удовлетворение.

Я был самым несчастным созданием Бога, принужденным даже к самоистязанию. Естественно, на всей Земле не было горя горше моего.

Хэкмут должен был узнать об этом, могущественный Хэкмут, который пестовал гения на страницах своего журнала. Дорогой мистер Хэкмут, начинал я и впадал в воспоминания о добром славном прошлом, дорогой Хэкмут, страница за страницей, пока пылающий шар солнца на Западе медленно погружался в полосу тумана, поднимающегося с побережья.

Раздался стук в дверь, но я не шелохнулся, потому что это могла быть хозяйка насчет своей паршивой ренты. Дверь приоткрылась, и появилась лысая голова с осунувшимся бородатым лицом. Это был мистер Хеллфрик, он жил по соседству. Мистер Хеллфрик называл себя атеистом, бывший военный, теперь он прозябал на скудную пенсию, которой едва хватало, чтобы оплачивать его счета из винной лавки, несмотря на то, что он покупал самый дешевый джин. Хеллфрик постоянно ходил в одном и том же сером халате, на котором не было ни пояса, ни пуговиц. Выставляя из себя благопристойного человека, он совершенно не заботился, что халат всегда распахнут, и вы никуда не могли деться от вида груды мослов, поросшей волосами. Глаза у него, были красные, потому что после обеда, когда солнце добиралось до западной стороны отеля, он имел привычку спать, высунув голову из окна. Хеллфрик занял у меня пятнадцать центов, еще в первый день моего появления в отеле, но после многочисленных безуспешных попыток затребовать долг я оставил всякую надежду. Этот инцидент послужил причиной размолвки между нами, так что я был удивлен, увидев его голову в моей комнате.