Леонид Шебаршин. Судьба и трагедия последнего руководителя советской разведки - Анатолий Житнухин

Незаменим он был и тогда, когда необходимо было посадить стаю. Тогда хозяин подбрасывал вверх карнатого голубя. Тот тяжело трепыхал куцыми крыльями и грузно плюхался на крышу. Стая обычно это замечала и садилась рядом. Хозяину только того и надо было.

Основная масса любителей ценных небесных птиц, завидев чужого голубя, занималась усадкой. Что такое усадка? Да обыкновенная хитрость. Брали голубя, зажимали ему лапки пальцами, вскидывали его над головой и тут же отпускали. Голубь трепыхался, взмахивал крыльями и невольно обращал на себя внимание чужака. Так продолжалось до тех пор, пока чужак не подлетал и не садился рядом. Тут-то он и попадал в плен.

Дальше шла разборка по принципу «ловимся — не ловимся». Если выпадала карта «ловимся», то новый владелец чужака вправе был рассчитывать на некую денежную мзду, а это означало, что можно будет выпить кружечку пенистого пива в ларьке на Шереметьевской улице.

Кстати, пили в Марьиной Роще, как рассказывал Шебаршин, мало. В основном выпивали по праздникам либо в дни, связанные с какими-нибудь личными или семейными событиями. Заметим, что многие держали в своих сараях кур и поросят. Куры — это дело обыденное, мелкое, а вот поросёнок… Когда поросят забивали, собирался весь двор. Накрывали стол, жарили свежую печёнку с картошкой. На таких пиршествах обязательно было и «хлебное вино» — сиречь водка. За столом пели песни, вспоминали прошлое…

А голуби Марьиной Рощи, изящные птицы с их затейливыми полётами, с ласковой доверчивостью к людям, иногда снились Шебаршину в зрелые годы. Они словно бы специально прилетали к нему из прошлого, чтобы снять все накопившиеся тяготы. Вспоминал он голубей детства и в последние дни своей жизни…

Мы уже отмечали, что отец Леонида был настоящим книгочеем. Покупал он литературу самую разную, специально сколачивал для книг полки, хотя в простых семьях в моде тогда были этажерки. Полки эти с теснившимися на них книгами — и в потёртых переплётах, и в новеньких обложках, от которых ещё исходил непередаваемый запах типографской краски, — были главным богатством и украшением скромной комнаты Шебаршиных. Страсть к чтению от Владимира Ивановича передалась и сыну. Но начитанность Леонида, даже вкупе с отличным аттестатом и серебряной медалью за школу, не помогла ему по окончании десятилетки в выборе дальнейшего пути. Конкретных, осознанных планов на будущее у него к тому времени ещё не было, а надо было определяться, решать, куда пойти учиться дальше.

С одной стороны, очень хотелось наконец вырваться из нужды. А с другой — престиж будущей профессии тоже вещь немаловажная. Был среди родственников Шебаршиных кадровый военный — В. А. Кочеров. Он и порекомендовал Леониду Военно-воздушную академию им. Жуковского. Но из этого ничего не вышло. Медкомиссия выявила проблемы со здоровьем, которые могли обернуться отчислением со старших курсов. В зачислении в академию отказано не было, но врачи советовали не рисковать.

Рассчитывать на «авось» Шебаршин не стал и, посоветовавшись на этот раз с приятелями, подал документы в Московский институт востоковедения, находившийся в Ростокинском проезде. В результате его зачислили на индийское отделение.

Началась новая жизнь — полная иных забот, чем прежде, и одновременно довольно вольная и даже в какой-то мере бесшабашная. Институт, который избрал Шебаршин, как и все вузы, имел свои традиции, свой устав, но всё-таки внутреннюю жизнь в нём больше определяло студенческое братство.

Стипендия, которую стал получать Шебаршин, была вполне приличной, едва ли не такой, как зарплата у матери. Мать, узнав об этом, только и проронила:

— Так, глядишь, и Лерку вытянем.

Но, что не менее важно, институт стал некой незримой нравственной опорой, в нём всегда можно было получить поддержку, в том числе и материальную. Так, на первом курсе развалились у Шебаршина ботинки, а у матери в то время, как назло, — ни копейки, чтобы купить новые.

Пришёл Леонид в кассу взаимопомощи:

— Выручайте!

И ему выдали 75 рублей, на которые он купил вполне приличные ботинки — почти три сезона проходил в них.

Шебаршин учился уже на третьем курсе, когда Институт востоковедения решили закрыть и слили с вузом, одно название которого — Московский государственный институт международных отношений — у многих однокашников Шебаршина вызывало трепет. Произошло это уже после смерти Сталина — события, которое, естественно, в студенческой среде не прошло незамеченным. Как вспоминает Шебаршин, в марте 1953 года смерть Сталина казалась катастрофой. Но тут же замечает: «Катастрофы, как нам думалось, не произошло, а улучшения в нашей общей жизни наметились довольно скоро».

Думается, не все согласятся с таким мнением, особенно ветераны — свидетели послевоенного возрождения конца сороковых — начала пятидесятых и, конечно же, ощутимого при Сталине снижения цен на продовольствие и товары хозяйственного обихода. Но мы знаем, что разным людям свойственны самые разные, часто — взаимоисключающие оценки роли Сталина в жизни страны, и для близкого окружения Леонида Владимировича не было секретом, что сталинская эпоха была для него едва ли не главным и постоянным камнем преткновения. Как человек мыслящий, он стремился постичь суть противоречий тех лет, но отказывался воспринимать великое и трагическое в их диалектическом единстве.

Это, конечно, не означает, что суждения Шебаршина носили исключительно критический характер, тем более что он многое переосмыслил в последние два десятилетия своей жизни. В книге афоризмов нашего героя, впечатляющих своим остроумием и тонкостью («Хроника безвременья». М., 1998), есть, к примеру, такие высказывания:

«Сталин учился в семинарии и оставил после себя великую державу; у Горбачёва два диплома о высшем образовании, а он державу развалил»;

«Есть только один деятель, на которого возлагается вся ответственность, но который ответственности не боится, — Сталин»;

«Если всё будет низвергнуто сейчас, то что же останется грядущим поколениям? Если Сталина не хватит надолго, смогут ли фигуры нынешних лидеров заполнить брешь?»

…Не все студенты Института востоковедения верили в неожиданный подарок судьбы — в возможность продолжить учёбу в одном из самых престижных московских вузов. И действительно — не ко всем она оказалась благосклонной: в МГИМО перевели только половину студентов из расформированного института. Студенты, её составляющие — «восточники», — держались особняком и не всегда находили общий язык с коренными мгимовцами — «западниками», которые в общем-то ничем особенным от них не отличались. Как вспоминал Шебаршин, одни были поумнее, другие выдающихся способностей не проявляли — студенты как студенты.