Леонид Шебаршин. Судьба и трагедия последнего руководителя советской разведки - Анатолий Житнухин

За водой ходили на колонки, в цинковых вёдрах, в которых её приносили, она и хранилась — в каждом доме обязательно на лавке стояли два-три полных ведра. Еду же по-прежнему готовили на керосинках.

Но постепенно дело сдвинулось с мёртвой точки, и в домах появились газовые плиты, работавшие на привозных баллонах с газом. Стало намного легче, но пришла новая напасть — баллоны начали воровать. Делалось это очень умело — видать, появились какие-то заезжие специалисты, которые промышляли только этим. Это были явно не свои — их бы быстро вычислили…

В общем, быт обитателей Марьиной Рощи понемногу начал преображаться. Но ещё сохранялись в районе свои неписаные правила жизни, нравы и традиции.

Шебаршин в своих воспоминаниях писал, что в Марьиной Роще «смертельных грехов было всего три: врать, воровать и брать в долг без отдачи. Всё остальное прощалось. Нельзя было ябедничать, но это уже относилось к школе».

В школе, как вспоминает Леонид Владимирович, даже понятия такого — ябеда — не было. О ябедничестве и наговорах тогда узнавали в основном из книжек и кино, и для школьников эти явления казались чем-то придуманным и невозможным в настоящей жизни. По словам Шебаршина, лишь в конце 1980-х годов узнал он, что в 1937-м граждане в массовом порядке обращались в «компетентные органы» с доносами на своих соотечественников.

Однако он сам себе противоречит, утверждая, что «ябеда, донос с незапамятной старины были неотъемлемой составляющей русской действительности». С этим, конечно, нельзя согласиться. Возникло такое суждение скорее всего под воздействием «демократических» средств массовой информации и рьяных сторонников перестройки, чьи домыслы тогда многими честными людьми принимались за чистую монету. В конце 1980-х трудно было ещё представить, что их русофобские выпады находятся в русле организованного движения, направленного на уничтожение СССР…

Мы заострили внимание читателя на этом моменте, потому что далеки от намерения создавать портрет нашего героя из набора одних только позитивных качеств и достоинств. В данном случае видится, что мнение Шебаршина несколько противоречит его собственным убеждениям, поскольку именно та самая «русская действительность», определявшая быт Марьиной Рощи, формировала у людей презрительное отношение к доносам и «стукачам». Шебаршин не случайно писал, что жили в Марьиной Роще люди по преимуществу простые, далёкие от власти и большой политики. А участие в подковёрной борьбе, как мы знаем, было свойственно представителям другого социального слоя — чиновникам, партийным и советским работникам, хозяйственным руководителям, интеллигенции, особенно представителям творческих профессий. Так что репрессии и чистки марьинорощинцев практически не коснулись.

Нельзя обойти стороной такое событие в жизни Шебаршина, как вступление в комсомол. Событие не формальное — скопом, автоматически (по достижении четырнадцатилетнего возраста) тогда, в конце 1940-х годов, в молодёжную организацию не принимали.

Как-то на одной из перемен к Леониду подошёл секретарь комсомольской организации:

— Слушай, Шебаршин, а не пора ли тебе вступить в партию молодых ленинцев?

Шебаршин не сразу и понял, что тот предлагает ему вступить в комсомол.

— Так мне ещё только тринадцать.

— Это не важно, мы тебе годик добавим, округлим, так сказать, и всё будет в порядке.

Дома посоветовался с отцом. Владимир Иванович, вступивший в партию по убеждению, отнёсся к этому одобрительно.

И вскоре Шебаршин получил комсомольский билет. Не будем утверждать, что вступление в комсомол произвело на него большое впечатление, явилось чем-то особенным и торжественным в его жизни. Как писал позже сам Шебаршин, став комсомольцем, он «со спокойной совестью пошёл играть в футбол в школьном коридоре. Мячом был старый носок, туго набитый чем-то мягким. Выбить стекло им было невозможно, а учителя тогда снисходительно относились к забавам учеников. Особенно в Марьиной Роще и подобных ей московских окраинных районах».

Ну и, конечно, «партийность» юного Шебаршина не повлияла на его главное увлечение, без которого юные марьинорощинцы не мыслили своей жизни…

У торца одноэтажной части дома Савицких возвышалась роскошная голубятня. В Марьиной Роще не было, наверное, ни одного мальчишки, который не мечтал бы иметь своих голубей. Хотя бы пару… А голубятен в округе было много. И какие голуби в них жили!

Самыми редкими и наиболее ценными (и ценили их не только мальчишки) считались турманы. Изящные, с круто выгнутой грудью и маленькой головой, украшенной задиристым гусарским хохолком, турманы могли устраивать показательные полёты, побивали многих других голубей и в скорости, и в красоте, и в лёгкости. Они могли, как жаворонки, подниматься в небо вертикально, иногда делая изящный винт, и это было так красиво, что у наблюдающих за ними дыхание перехватывало от восторга.

Хороши были чистари — кипенно-белые роскошные голуби с двумя полосками на светло-серых крыльях. Когда они устремлялись стаей ввысь и начинали парить, кувыркаться там, то казалось, что в небе играет, резвится большое белое облако, прилетевшее к людям из горних далей.

Очень ценились так называемые «немцы» — крупные, статные голуби, необычайно послушные. По одной только короткой команде хозяина они срывались с голубятни и стремительно уходили вверх, а по взмаху снятой с тела рубахи — садились.

Сизарей — голубей, которые ныне обитают по всей Москве, не было или, точнее, практически не было. Считались сизари птицами низшей пробы, в голубятнях их не держали, жили они сами по себе. Наверное, именно поэтому нынче их развелось в столице так много.

Между голубятниками заключались устные соглашения, которые строго выполнялись. Существовало два понятия: «ловимся» и «не ловимся». Если голубь относился к категории «не ловимся», то владелец голубятни, на чью крышу сел чужак, возвращал птицу без всяких разговоров. Если же голубь подпадал под понятие «ловимся», то становился добычей и уже принадлежал новому хозяину. В этом случае его надо было выкупать либо на что-нибудь выменивать, например на другого голубя. Правило «ловимся — не ловимся» соблюдалось в Марьиной Роще беспрекословно.

Когда в небе появлялся чужак, то немедленно поднимали все стаи — всем хотелось захватить его и совершить какую-нибудь маленькую коммерческую сделку. Для того чтобы заманить чужака на свою крышу, существовали карнатые голуби. Карнатые — значит, с выдранными из крыльев перьями, неспособные совершать красивые демонстрационные полёты. Но для поимки чужой птицы карнатый голубь был просто незаменим.