Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

Братья Шуйские ворвались в приказ, обвинили во всем Воронцова, затем стали бить его по щекам, рвали волосья с его бороды и называли татем. Потом выволокли боярина на крыльцо и скинули со ступеней на руки страже.

— В темницу его! — орал Андрей. — Все серебро царское разворовал! Сыск учиним, вот тогда дознаемся до правды!

Окровавленного и в бесчувствии Воронцова караульщики поволокли с Монетного двора, и носки его сапог рисовали замысловатые линии на ссохшейся грязи. Чеканщики попрятались, чтобы не видеть позора боярина, стража разошлась. Караульщики, словно то был куль с хламом, а не любимый боярин государя, раскачали и бросили его на подводу, а потом мерин, понукаемый громогласными ямщиками, повез телегу в монастырскую тюрьму.

О бесчестии любимого боярина Иван Васильевич узнал часом позже. Он отыскал Шуйского, который огромными ладонями мял гибкую шею белого аргамака на дворе. Взволнованный до румянца на щеках государь подбежал к боярину и принялся его умолять:

— Отпусти Воронцова, князь! Почто его под стражу взял?!

Конюший вприщур глянул на государя и так же безмятежно продолжал холить коня, который под доброй лаской хозяина совсем разомлел и скалил большие желтые зубы.

— Не следовало бы государю изменников жалеть. В темнице его место! Следить он должен за чеканщиками и резчиками, а если не смотрел, так, стало быть, им во всем и пособлял.

— Почто боярина Воронцова в кровь избил, как холопа?! — кричал Иван Васильевич, подступая к конюшему еще на один шаг.

Андрей Шуйский вдруг обратил внимание на то, что Ваня в этот год подтянулся на пять вершков и почти сравнялся с ним в росте. Но этот отрок пожиже остальных царей будет, хотя и статью вышел, и силушкой, видать, не обижен, но нет в нем тех крепких дрожжей, на которых взошел его отец Василий. Тот голос никогда не повысит, а дрожь по спине такая идет, что и через неделю не забудешь. Да и дед его, Иван Третий, сказывают, удалой государь был: Новгород заставил на колено встать и Казань вотчиной своею сделал[18]. А этот себя в бабах всего растратит. В двенадцать лет первую познал, а к тринадцати так уже два десятка перебрал.

— Шел бы ты отсюда, государь, и не мешал бы мне, двор Конюшенный осмотреть надо! — И, уже грозно посмотрев на царя, прошептал: — А будешь не в свое дело встревать… так и самого тебя в темницу упрячу! А то и просто в спальне велю тебя придушить вместе с бабой твоей! Тело твое поганое сомам на прокорм в Москву-реку брошу, так что и следа твоего не останется!

В самом углу двора один из караульщиков дразнил мохнатого пса: хватал его руками за морду, трепал за шерсть. Пес недовольно фыркал, отворачивался от надоедливого караульщика и беззлобно скалился. На Постельничем крыльце гудели стольники, ожидая появления ближних бояр.

Иван Васильевич оглянулся, словно просил о помощи, но каждый был занят своим делом: стража разгуливала по двору с пищалями на плечах, у самых ворот сотник прогонял юродивую простоволосую девку, осмелившуюся забрести на царский двор, а по Благовещенской лестнице важно ступали дьяки.

— Вор! — вдруг закричал государь. На Постельничем крыльце умолк ропот, застыли на ступенях дьяки, даже пес удивленно повел ухом и черным глазом посмотрел в сторону царя. — Вор! — орал Иван. — Как ты посмел?! Смерти государевой захотел?! — Шуйский решил было отмахнуться от Ивана Васильевича, но тот крепко держал его за рукав. — Взять его! В темницу его! — приказал царь.

Подбежали псари, грубо ухватили князя за шиворот, затрещал кафтан. Шуйский яростно сопротивлялся, кричал:

— Подите прочь, холопы! На кого руку подняли?! Подите вон!

Кто-то из псарей наотмашь стукнул князя по лицу, и из разбитого носа густо потекла кровь.

— В темницу его! Под замок! — кричал Иван Васильевич. — На государя руку поднял, грозился мое тело рыбам скормить!

С Шуйского сорвали кафтан, горлатная шапка далеко отлетела в сторону, и нежный мех тотчас был втоптан множеством ног в грязную замерзшую лужицу. Псари, обозленные упрямством князя и какой-то его отчаянной силой, матерясь и чертыхаясь, волочили его по двору, а тот все грозил:

— Вот я вам, холопы!.. Вот я вам еще!.. Да побойтесь же Бога! Запорю!

На князя посыпались удары, один из псарей ухватил Андрея за волосья и остервенело, злым псом трепал его из стороны в сторону. Шуйский уже больше не сопротивлялся, он завалился на бок и молчаливо принимал удары. Громко лаял пес, готовый вцепиться в князя.

— Помер никак? — удивился один из псарей. Наклонившись к Шуйскому, стал рассматривать его лицо. — Глаза-то открыты и не дышит. Прости, государь, — бросился он перед Иваном на колени, — не желали мы того!

Иван неторопливо подошел к бездыханному телу.

— Хм, может, мне его сомам скормить, как он того для меня желал? — Он не обращал внимания ни на стоявшего перед ним на коленях холопа, ни на его раскаяние. — Ладно, пускай себе лежит. А вы останьтесь здесь караулить его до вечера. — И, показав на пса, добавил — Чтобы собаки не сожрали. Потом братьям покойного отдайте.

Андрей Шуйский лежал на царском дворе до самого вечера. Окольничие и стряпчие, не задерживаясь у трупа, шли по своим делам, только иной раз бросали боязливый взгляд на окоченевшее тело. Еще утром Андрей Шуйский расхаживал по двору хозяином, одним своим видом внушая трепет, сейчас он валялся в спекшейся крови и падающий снег ложился на его лицо белыми искрящимися кристалликами.

Ночью дворец опустел. На царский двор явился Иван Шуйский, постояв у тела брата, попросил сотника:

— Разрешил бы ты подводу на двор пропустить, Андрея положить надо.

— Не велено, — строго пробасил сотник. — Это тебе не холопий двор, чтобы всякую телегу сюда пускать.

Если бы еще вчера сотник осмелился такое произнес при Ивану Шуйскому, так помер бы, растерзанный батогами, а сейчас еще и голос повысил. Холоп! Иван Шуйский подозвал дворовых людей, и те осторожно, за руки и за ноги, поволокли тело со двора.

На следующий день Шуйские в переднюю к государю не явились. Не было их позже и в боярской Думе. Бояре промеж себя тихо переговаривались и поглядывали на край лавки, где еще вчера сидел князь Андрей Михайлович. Сейчас никто не смел занять его место, обитое красным бархатом, и бояре в ожидании посматривали на государя, как он соизволит распорядиться.

А когда Иван заговорил, бояре примолкли, слушая его неторопливую речь:

— Тут Шуйские с ябедой ко мне приходили, разобраться хотят в смерти князя Андрея Шуйского. Псарей требуют наказать лютой смертью. — Иван выразительно посмотрел на хмурых бояр, а потом продолжал: — Толь-ко наказания никакого не будет. А Шуйский сам в том виноват, что государевых холопов обесчестить захотел! Псари — государевы люди, мне их и наказывать! Так и пиши, дьяк: «Государь повелел, а бояре приговорили, что в смерти князя Шуйского винить некого, Божья воля свершилась!» И еще… если Шуйские и завтра в Думу не придут, повелю их за волосья с Москвы повыбрасывать!

Шуйские явились к государю на следующий день в теремные покои ровно в срок; терпеливо дожидались в передней, когда постельничие помогут надеть государю сорочку, запоясать порты, а потом вошли на его голос. Иван Шуйский наклонил голову ниже обычного, и царь увидел, что на самой макушке боярина светлой полянкой пробивалась плешина. Шуйский-Скопин едва перешагнул порог, да так и остался стоять, не решаясь проходить дальше. В этой напускной покорности Шуйских, в молчании, которым никогда не отличались братья, он чувствовал их могучее сопротивление, которое скоро обещало перерасти в открытую вражду.

— Какие вести от польского короля? — полюбопытствовал вдруг Иван.

Год назад боярской Думой в Польшу был отправлен посол, — который намекал королю Сигизмунду[19], что в Московском государстве поспевает царь, который не прочь бы иметь в женах его младшую дочь. Король источал радушие, обещал подумать, а на следующий день до посла дошли слова рассерженного владыки:

— Это за московского царя Ивана я должен отдать свою любимую дочь?! Как он посмел! Моя дочь чиста, как утренняя роса, и невинна, как весенний цветок! Царь Иван распутничает с двенадцати лет, и сейчас, когда ему исполнилось четырнадцать, счет женщинам пошел уже на сотни! — И король, который и сам не слыл ханжой, закончил: — Я желаю только счастья своей дочери!

А три месяца назад боярская Дума снарядила в Польшу новое посольство. На сей раз бояре выражались яснее — желают русской царицей видеть дочь польского короля. В грамоте было приписано: «Так повелось от Ярослава, что жены русским царям доставались из дальних стран и благочестивые, а потому просим тебя об том всем православным миром и кланяемся большим поклоном».

Послом был Иван Шуйский, но уже неделя прошла, как он прибыл из Польши, а с докладом в Думу по-прежнему не торопился, и сейчас подрастающий царь пожелал Ивана Шуйского видеть у себя в Верху.