Журнал Наш Современник №5 (2003) - Журнал Наш Современник

— Принеси лопату! — приказал он, убивая меня взглядом. Выхватив ее из моих рук, он остервенело стал засыпать мою ямку. Планшетка постоянно путалась у него под ногами. Не выпуская лопату из рук, он раздраженно забрасывал планшетку за спину. Я стоял и глядел, как уничтожается плод моего труда. Через пять минут от него остался лишь бесформенный бугорок, словно могила. С силой всадив лопату в глину, Кабецкий произнес:

— Я научу тебя жизнь любить, балбес! Чтоб наперед не гадил, отроешь по новой, в полный профиль! — Каблуком кирзового сапога он очертил контур ровика на новом месте. Еще раз ожег меня взглядом и отвернулся.

В голодном нетерпении я поглядывал в сторону кухни.

— Товарищ лейтенант, разрешите после завтрака...

— Что-о? — взревел он, резко повернувшись ко мне, будто хотел уда­рить. Вскинув руку к виску, отчеканил, исключая всякий компромисс: — Товарищ ефрейтор, выполняйте приказ! Через десять минут проверю.

Меня заело: “Не командир, а псих какой-то. Сказал бы вежливо: “удлинить”, “углубить”, так нет же, засыпал сдуру”. Но как бы я ни ругал лейтенанта, приказ надо выполнять, и я усердствую по “полному профилю”. Орудийный выстрел не отвлек меня от работы. Только заставил вздрогнуть от неожиданности и осмотреться. Я уже был на дне окопчика: подчищал, выравнивал края. Тут прозвучали еще два выстрела кряду. И вдруг: “Батарея, к бою!” — раздалась команда. Я бросился к орудию. Торопливо расчехлив ствол и казенную часть, стал лихорадочно накручивать поворотный механизм. Папаша Сидоров ловко загнал снаряд в ствол. Прозвучал очередной залп, а мое орудие все молчит. Тут уж я окончательно потерял самообладание. “Где этот распроклятый репер?” — ворчу про себя, сбитый с толку. Стрельба продолжается, а я не могу совладать с точкой наводки. Комаров матерится, пытаясь мне помочь, но только усугубляет обстановку.

Мне бы в первую очередь надо было подготовить орудие, как только его закатили в окоп: расчехлить, сверить точку наводки с перекрестием панорамы, обозначить сектор обстрела. Но этот разнесчастный ровик и моя беспечность только осложнили дело. Чтобы как-то оправдаться, я выстрелил наугад. Окуляром панорамы, когда пушку осадило назад, меня ударило в глаз, возле переносицы. Взвыв от нестерпимой боли, я окончательно отключился. Подбежал Кабецкий, в ярости отшвырнул меня от орудия.

— Я тебя под трибунал упеку, теленок! — нажимая на гашетку, выкрик­нул он.

У меня болела не только переносица, но и вся голова. От залпового огня звенело в ушах. Отвратительно, до тошноты, пахло перегаром пороха и серы.

— К телефону, к телефону! — кричал связист, называя мою фамилию. Он сунул мне трубку полевого телефона, и я скорее почувствовал, чем узнал резкий голос комбатра.

— ...Трибунал!.. в штрафную за трусость! Ты мне сорвал атаку, мерзавец! Немедленно ко мне! — В аппарате звякнуло и стихло, а я сидел на корточках, сжимая окостеневшей рукой трубку. “Прощайте, тятенька, маменька и сестрички. Не выполнил я ваш наказ, не убил ни одного фашиста!” За всю свою жизнь я не испытывал такого смятения, как сейчас. Жил себе в маленькой деревушке, где протоптанные днем тропинки за ночь успевали зарасти травой. Дальше этого никому не ведомого мирка никуда не заглядывал. И вот, кто бы мог подумать, что мне когда-нибудь придется решать судьбу войны! Может быть, покажется странным, но призыва в армию я ждал с нетерпением, и этот день настал. На сборный пункт меня провожали родители. Пришли первыми, когда январская ночь пугала темнотой да морозом, уступая место дню. Так как я пришел первым, меня назначили дежурным. Отец с мамой сели на обшарпанный деревянный диван, карауля мой баул с провиантом на неделю. Дома остались мои сестрички: Саня, Аня, Маня...

Почти весь короткий день, с чувством исполняемого долга, я стара-тельно нес дежурство. Но за суетой сборов обо мне забыли. Мой заряд энергии кончился. Обратившись к первому попавшему на глаза командиру, я ляпнул:

— Товарищ командир, мне надоело дежурить. Назначьте Петьку, моего дружка, он согласен.

— Надоело, Петьку предлагаешь...

— Ага, его; видишь, он сухарь гложет.

Командир построжел и как-то странно вперился в меня:

— За такое обращение будешь дежурить до конца! — И ушел.

Батарейный санинструктор Громов провожает меня на НП. У него квадратная голова с широким стриженым затылком. Толстенные в икрах ноги в линялых обмотках при широких галифе. Новенькая телогрейка защитного цвета кое-где заляпана глиной.

— Даст тебе капитан прикурить! — очень серьезно пригрозил Громов, обернувшись ко мне.

— Я не курю, — пытаюсь отшутиться, но сам думаю: “Трибунал мне обеспечен”. Я знаю понаслышке про эту “буку” от Фомы Сидорова. Страх сурового наказания вывел меня из душевного равновесия. Если бы не Громов, я б застрелился. Автомат с полным диском при мне. Вдруг Громов что-то крикнул, прервав мои мрачные размышления, и упал, увлекая меня за собой. С диким воем чухнулся снаряд, обдав нас брызгами мокрой грязи.

— Эта зона пристреляна немцами, — пояснил он и, согнувшись в три погибели, побежал. Я за ним. Мы еще несколько раз припадали к земле, пока миновали опасный участок.

— Гад, снарядов не жалеет, по одиночкам лупит! Вот так, Кеша, убьют, и никто не узнает, где могилка твоя, — произнес Громов. Ему под тридцать. Он среднего роста, но против меня — глыба. — До темноты бы мне успеть обратно. Тебя, Кеша, упекут за милую душу, — пугал он, закидывая автомат за спину. — Мне-то какой резон топать с тобой, лишний раз подвергать себя опасности, — не унимался батарейный санинструктор, шагая впереди меня. — Ты набедокурил, так и отвечай за себя, вот что — иди один.

— Я тебя не просил, чего раскудахтался. Без тебя тошно! — не выдержал я, злясь на самого себя.

Осенний день тонул в тоскливом однообразии фронтовой полосы. На всем ее видимом пространстве лежал отпечаток происходящего трагизма. Изрытая, исковерканная, выжженная, изгаженная земля, но не утратившая своей извечной жизни. Голова у меня идет кругом. На душе беспокойно до безысходности.

Сейчас бы домой, в теплую духоту избы. Не выдержал я, мои дорогие, экза­мена на жизнь. Не справился с порученным мне делом. Струсил, как сказал Зыков. Я никогда, ни перед кем не трусил, хотя человек мирный, спокойный. В соседней деревне Нокшино, бывало, перепадало по праздни­кам — из-за девчат. Пустое, конечно, ну, потанцуешь с деревенской кралей, для того и ходил в Нокшино. А ейные парни уже кулаки точат: “Не трогай наших девчат!” Хулиганье стоеросовое, где вы теперь?

Неожиданно я угодил в воронку. Громов прыгнул вслед за мною. И правильно сделал: пучок трассирующих пуль пролетел над нашими головами.

Командир батареи, кадровый военный, капитан Зыков разговаривал по телефону, когда мы с Громовым буквально закатились в его блиндаж.

— Товарищ капитан, по вашему вызову...

Зыков махнул рукой. Я понял и замолчал, оставаясь стоять по стойке “смирно”, с чувством неотвратимого наказания. В блиндаже тепло и даже просторно. В торцовых стенках — нары. В центре блиндажа — печка-бур­жуйка. Грубо сколоченный стол с коптилкой и телефоном. Вход закрывает плащ-палатка. Коптилка горит ярко, с малой копотью. Но вот капитан положил трубку на аппарат. Долго и внимательно, как мне показалось, изучал меня.

— Это кто так тебя разукрасил? Ты, что ли, Громов?

— Никак нет, товарищ капитан. Это он сам себя при неосторожной стрельбе.

В самом деле, вся левая сторона моего лица превратилась в сплошной синяк с затекшим глазом.

— За кого воюешь? — строго спросил Зыков.

“За красных”, — хотел было ответить я, но капитан не оставил мне ни малейшей паузы для оправдания. Собственно, мне и оправдываться-то было нечем.

— Твой поступок равносилен предательству, а за предательство в военное время, тем более на фронте, расстреливают! — спокойно заявил Зыков, отчего душа моя ушла в пятки. — Немцы лезут, не считаясь с потерями, а он, видите ли, расслабился, а еще комсомолец!

Громов сидел в уголке на каком-то ящике и, казалось, дремал. Вошел командир взвода разведки, старший лейтенант Китаев. Громов стоя попри­ветствовал его обычным “здравия желаем”.

— Ну что, вояка, еще не наигрался? Все еще опилки в голове вместо моз­гов? — с ходу принялся Китаев за меня. Старший лейтенант в нашу батарею пришел за полтора месяца до отправки на фронт. У бывшего геолога форма сидела меш­ковато на его длинной фигуре. — Товарищ капитан, по исходным данным...

— Потом, разведчик, попроси-ка кого-нибудь дровишками разжиться.

Зазуммерил телефонный аппарат. Зыков снял трубку.

— Да, я. — Он кого-то долго, внимательно слушал с непроницаемой физиономией. — Ну хорошо, понял, понял, говорю. В шесть ноль-ноль даем уголька, хотя и мелкого, но много. — Улыбнулся, положил трубку на место. — Сейчас не сорок первый, а сорок третий год. Не они нас, мы их колотим. — При этих словах он даже взбодрился. — Однако с такими вояками, как ты, — глянул на меня, — успешно не навоюешь. Это не маневры, а фронт, где убивают, понимаешь? — При этих словах он шагнул к выходу, приказав мне следовать за ним. Громов тоже выскочил, но комбатр приказал ему остаться. Мы с капитаном пошли вдоль траншеи. — Ты напакостил мне сегодня своим разгильдяйством, поступил безответственно, скверно, — не унимался Зыков. Оттеснив от стереотрубы разведчика-наблюдателя, он покрутил ею туда-сюда, замер, не отрываясь от прибора. — Ага, вот, оказы­вается, где они! Подойди, — позвал меня. — Взгляни-ка сюда, Аника-воин.