Хочу быть честным - Владимир Войнович

Я отодвинул стакан и встал.

- Ты хочешь уйти?- тихо спросила она.

- Да,- сказал я.

В глазах у нее показались слезы, но она не заплакала.

- Если тебе надоело, ты можешь уйти,- сказала она, помолчав.- Я не буду тебе мешать. Господи, какая я идиотка. Зачем я заставляю тебя нервничать? Ты хороший, добрый, талантливый человек.

Если бы она закричала или заплакала, я бы, пожалуй, ушел. Сейчас я не мог этого сделать.

- Ты опять говоришь глупости,- проворчал я, успокаиваясь.- Никакой я не талантливый. Обыкновенный серый человечишка. И зачем тебе нужно, чтобы я был талантливым? У тебя был уже один талантливый. Разве тебе мало?

Стрелки подошли к двенадцати. Клава долго думала о чем-то своем, потом спросила:

- Скажи, ты меня хоть немножечко любишь?

- Сколько можно спрашивать об одном и том же?

- Не сердись. Просто мне кажется, что ты ходишь ко мне из жалости. Жалость - самое отвратительное человеческое чувство.

- Неправда,- сказал я устало.- Это ты прочла в своих книжках. Было бы совсем неплохо, если бы мы побольше жалели друг друга.

Я уже совсем засыпал, когда Клава толкнула меня в бок:

- Ты знаешь, о чем я думаю?

- О чем? - я не в состоянии был даже сердиться.

- Я думаю о том, как хорошо знать, что всегда рядом с тобой есть такой человек.

Это она обо мне. Книжки не доведут ее до добра.

15

На другой день погода немного улучшилась, с утра показалось солнце. Рабочие сидели на бревнах возле растворомешалки, курили. Большинство из них были мне незнакомы - их прислали другие прорабы по приказанию Силаева. Кто из них чем занимается - видно было по инструментам. Вместе с Шиловым я развел их по рабочим местам, обошел объект и вернулся в прорабскую. В прорабской за моим столом сидел некто Гусев, корреспондент городской газеты. В газете он, видимо, считался специалистом по строительным делам, потому что все время околачивался в нашем тресте. Очерки его не отличались стилевым разнообразием и почти все начинались примерно так: "В тресте "Жилстрой" все хорошо знают бригадира такого-то..."

Увидев меня, Гусев встал из-за стола и пошел мне навстречу. Был он, как всегда, в вельветовых брюках, болгарской куртке из кожзаменителя и в синем берете.

- Привет, старик,- сказал он в порыве высокого энтузиазма и долго тряс мою руку.

"Ну что ж,- подумал я,- как говорит Писатель, время есть, будет тресть".

- А я к тебе по делу,- сказал Гусев, натрясшись вдоволь.

- Очерк обо мне писать?

- Откуда ты знаешь?

- Такой я проницательный человек,- сказал я.- Это тебе Силаев посоветовал?

- Он,- сказал Гусев, вынимая толстый, обтянутый резинкой блокнот.

Это событие я воспринял как дурное предзнаменование. Если уж обо мне решили писать в газете, то покоя теперь не дадут.

- Говорят, скоро главным инженером будешь? - спросил Гусев. Он сел напротив меня и положил ногу на ногу.

- Подожди еще,- сказал я,- может, не буду. И вообще ты бы написал о ком-нибудь другом. Вон хоть о Шилове. Лучший бригадир в тресте.

- О нем я уже писал,- сказал Гусев и сделал пометку в блокноте, должно быть, насчет моей скромности.- Ну давай, чтоб зря время не терять, ты мне расскажи коротко о себе.

- Зачем это тебе? - спросил я.- Все равно напишешь: "В тресте "Жилстрой" все хорошо знают прораба Самохина. Этот высокий, широкоплечий человек с открытым лицом и приветливым взглядом не зря пользуется уважением коллектива. "Наш Самохин",- с любовью говорят о нем рабочие"

Гусев положил блокнот на край стола, вежливо посмеялся и сказал:

- Ты, старик, зря так про меня. Я вовсе не поклонник штампов. Понимаешь, я хочу начать с войны. Ты на фронте был?

- Был,- сказал я.- Могу дать интересный материал.

- Сейчас это не нужно,- сказал Гусев.- Вот к двадцать третьему февраля будет готовиться праздничный номер, тогда пожалуйста. Можем даже вместе написать. А пока мне война нужна для начала. Тут у меня будет так: сорок третий год. Тебя вызывают к командиру дивизии и предлагают взорвать здание вокзала...

Погоди, - сказал я - Я вот никак не припомню, чтобы меня выбывали к командиру дивизии. Я с командиром полка разговаривал один раз за всю войну, когда мы стояли в резерве, и он выгнал меня из строя за то, что у меня были нечищеные сапоги.

- Это неважно,- отмахнулся Гусев.

- Вот понимаешь, я ему тоже говорил - неважно. А он не за разговоры вмазал пять суток строгой гауптвахты. Правда, сидеть мне не пришлось, на другой день нас отправили на передовую.

- Слушай, это все неинтересно,- сказал Гусев.- При чем тут гауптвахта? Я ведь очерк пишу и немного домыслил. Имею я право домысливать?

- Имеешь,- сказал я,- но дело в том, что в сорок пятом году я не воевал, а учился уже в институте, бегал на костылях с этажа на этаж, потому что лекции у нас были в разных аудиториях.

- А ты что, был ранен? - удивился Гусев. - Я не знал. Это очень интересно.- Он записал что-то в блокнот.

- Очень интересно,- сказал я.- Особенно когда тебе в одно место влепят осколок от противотанковой гранаты. Приятное ощущение.

- Да,- сочувственно сказал Гусев.- Наверно, больно было. Но я про войну просто так, для начала. Мне надо показать, что ты взрывал дома, мечтая их строить. Сейчас тема борьбы за мир очень важна. Ты на войне офицером был?

- Нет,- сказал я,- я на войне был старшим сержантом и никаких домов не взрывал, потому что служил в разведке.

- Какая разница, где ты служил,- сказал он,- для идеи важно, чтобы ты взрывал дома. Теперь ты мне скажи еще вот что. Когда ты решил стать строителем: на войне или еще в детстве?

- Да как тебе сказать,- замялся я.- Понимаешь, после ранения я жил как раз напротив строительного института. В другие институты надо было ездить на трамвае, а в этот - только перейти дорогу. А я ходил тогда на костылях...

- Понятно,- сказал Гусев, но в блокнот ничего не записал.- Теперь скажи мне еще: у тебя есть какие-нибудь изобретения или рационализаторские предложения?

- Нет, - сказал я,- я принципиально ничего не изобретаю, хочу посмотреть, получится у людей что-нибудь без меня или нет.

- Ну и как?

- По-моему, получается. Уже изобрели такую бомбу, после которой дома и машины останутся, а мы с тобой превратимся в легкое облачко. Но могу тебя заверить, что я в этом изобретении никакого участия не принимал.

- Да,- сказал Гусев и значительно помолчал.

- Да,- сказал я.- А ты знаешь, кто изобрел чайник?

- Чайник? - Гусев задумчиво потер высокий лоб.- Ломоносов?

- Правильно,- сказал я.- Ломоносов открывал закон сохранения энергии, писал стишки, а в свободное время выдумывал чайники. Только не эти, которые стоят у нас в хозяйственном магазине и у которых отрываются ручки. Их выдумал Юрка Голиков, который работает инженером в артели "Посудо-инвентарь".

Гусев мне надоел, и я нарочно болтал разную ерунду, чтобы сбить его с толку. Ему это тоже, видимо, надоело. Он положил блокнот в карман, бросил окурок к печке и встал.

- Я лучше напишу,- сказал он,- а потом покажу тебе. Хорошо?

- Правильно,- сказал я.- Пиши, потом разберемся.

Гусев вышел. Я посидел еще немного и пошел по этажам. На объектах, как всегда бывает во время авралов, творилось что-то невообразимое. Одни работали изо всех сил, торопились, другие не работали вовсе, сидели на подоконниках, курили, рассказывали анекдоты. На меня никто не обращал никакого внимания, словно я к этому делу был вовсе не причастен. Мне самому показалось, что я здесь лишний; я ходил, ни во что не вмешиваясь, пока не столкнулся с каким-то лохматым малым, который навешивал двери в четвертой секции. Он брал дверные навесы, втыкал шурупы и загонял молотком их чуть ли не с одного удара по самую шляпку. Инструментальный ящик лежал сзади него, весь инструмент и шурупы были рассыпаны по полу.

- У тебя отвертка есть? - спросил я у малого.

- Нет,- сказал он.- А зачем?

- Не знаешь разве, что шурупы полагается отверткой заворачивать?

- И так поедят,- лохматый махнул рукой и принялся за очередной навес.

- Ты с какого участка? - спросил я его.

- С ермошинского.

Я сам собрал его инструмент, аккуратно сложил в ящик. Парень перестал забивать шурупы и смотрел на меня с любопытством.

Сложив инструмент, я взял ящик и передал его парню.

- До свиданья,- сказал я ему,- передавай привет Ермошину.

Парень взял ящик и долго стоял против меня, покачиваясь и глядя на меня исподлобья.

- Эх ты, шкура! - искренне сказал он и, сплюнув, пошел по лестнице.

Я вернулся в прорабскую и позвонил Силаеву. Я хотел сказать ему, что не буду сдавать дом, пока не приведу его в полный порядок. Пусть Ермошин покупает мне проигранный коньяк. Пусть он знает, что не все такие, как он, что есть люди, которые никогда не идут против своей совести.

Когда я думал об этом, меня распирало от сознания собственного благородства, сам себе я казался красивым и мужественным.

Но весь мой пыл охладила Люся, которая сказала, что Силаев уехал на сессию райсовета и сегодня уже не вернется.