Часы, идущие назад - Татьяна Степанова

Фонарь высветил это – развалившийся, сгнивший от времени большой диван, некогда обтянутый черной лайковой кожей. Пухлые валики с «гвоздиками», кожаные подушки. Мебель начала прошлого века. Кожа на спинке дивана висела клочьями. Она была разодрана – на темной поверхности четко выделялись пять параллельных борозд, вспоровших кожаную обшивку.

На паркете рядом с диваном валялись скомканные тряпки – истлевшие и покрытые плесенью, они все еще хранили на себе темные пятна, потому что были буквально пропитаны чем-то…

– Ну и воняет здесь! – заметил капитан Первоцветов.

Запах был действительно ужасный. И какой-то вкрадчивый – въевшийся и в стены, и в пол, и в распоротую, словно когтями, кожу дивана, но не резкий, не шибающий в нос сразу, а словно дурманящий вязким древним смрадом, вызревшим от времени, как дьявольские духи.

В углу, рядом с заложенным кирпичами окном с решеткой, в этой пустой заброшенной комнате находился еще один предмет – деревянное кресло-каталка. Грубое и нескладное, похожее на нелепый трон.

С обеих сторон к спинке кресла и поручням были приделаны широкие, некогда очень крепкие ремни из сыромятной кожи, ныне истлевшие, как и пропитанная бурой жидкостью ткань старых тряпок. Ремни с медными пряжками, чтобы удерживать того, кого, усмиряя, усаживали в это кресло, привязывая намертво к дереву.

Полковник Гущин смотрел на кресло с ремнями, на сгнивший диван со вспоротой обшивкой.

– Это очень старые вещи. Но это мусор. Здесь нет ничего ценного, – сказал он. – И тем не менее ваш фотограф Нилов искал здесь, в доме, именно это. Высверливал дырки, ища место, где удобнее сделать пролом. За этим занятием его и застал убийца. И он постарался, чтобы на дырки в стене никто не обратил внимания. Уложил инструменты Нилова обратно в сумку, словно ими здесь, в комнате, и не пользовались.

Глава 6

Комната

11 апреля 1903 года

В доме пахло куриным бульоном, жасминовой эссенцией и чем-то гадким – словно только что пронесли по анфиладе комнат не закрытый крышкой фарфоровый ночной горшок.

Игоря Бахметьева, управляющих, инженера-технолога Найденова и Елену Мрозовскую встретила в дверях молоденькая горничная в крахмальном фартуке и наколке на волосах – Мрозовскую поразил ее затравленный вид. Она приняла у Мрозовской пальто и шляпку. Кроме вешалки, в комнате не было никакой мебели. Как, впрочем, и в соседней.

В третьей комнате у стены стояла кожаная банкетка, а у окна – бюро-конторка. Здесь пришедших встретили две крепкие на вид сиделки, выписанные Бахметьевым из московской клиники. Они походили на переодетых мужчин – с грубыми лицами, широкими плечами и сильными руками. Рукава их форменных серых платьев были засучены до локтей.

Из глубин дома все сильнее и сильнее пахло куриным бульоном. Где-то там обустроили кухню.

Елена Мрозовская настороженно прислушивалась. Тот жуткий крик, что она услышала на крыльце. И не человек то вовсе кричал, человеческое горло не может исторгать таких криков. Так, верно, ревели доисторические ящеры с ужасными зубами, которых она видела на картинках в альбомах, когда делала фотографии в Музее естественной истории в Париже.

– Все-таки я сразу хочу наладить оборудование, – сказала она окружавшим ее мужчинам.

Они все сами несли ее кофры с фотоаппаратурой, в этом доме обходились без прислуги. Кофры поставили на пол у банкетки. Мрозовская открыла их и начала собирать фотоаппарат Мите. Она вначале хотела воспользоваться именно им – последовательная съемка, сразу несколько кадров. Высокая светочувствительность. После яростного вопля, который потряс ее, она хотела быть готовой к тому, что увидит – и вживую, и через фотообъектив. Инженер-технолог Найденов и управляющий фон Иствуд помогали ей.

Когда фотоаппарат был готов и водружен на тяжелую треногу, Игорь Бахметьев указал в глубь анфилады. И в этот момент дом накрыл…

Нет, не новый невообразимый крик, а мелодичный гул башенных колоколов.

Часы на башне бумагопрядильной фабрики купцов Шубниковых пробили один раз.

Словно начало начал…

Начало времен…

Елена Мрозовская подумала это про себя и пошла за Игорем Бахметьевым туда, куда он звал ее.

В следующей комнате первым, что увидела Мрозовская, было деревянное кресло-каталка – новенькое, с тугими сыромятными ремнями, какие используют во всех психиатрических больницах. Здесь же у стены стоял шкаф с лекарствами. Комната имела чудной вид – посредине шла кирпичная переборка с крепкими дубовыми двустворчатыми дверями, окованными железными скобами и снабженными двумя английскими замками и засовом.

Мрозовская взяла у инженера Найденова тяжелый фотоаппарат и установила в шаге от дверей. И лишь сейчас обратила внимание на окна во всех комнатах – на них внутри стояли крепкие решетки. Дом-тюрьма… Дом у реки…

– Павлина, откройте. – Игорь Бахметьев кивком указал сиделке на дверь. – Как она сегодня?

– Как и вчера. Не слишком хорошо.

Вторая сиделка тут же заняла место у дверей, рядом с коллегой. Звякнул засов. Двустворчатые двери распахнулись.

Елена Мрозовская прильнула к фотоаппарату, готовясь сразу снимать – все, все, что обнаружится там, в комнате.

Серый свет пасмурного дня, льющийся в окно, забранное толстой решеткой. Резкий запах жасминовой эссенции, смешанный с тошнотворной, но едва уловимой вонью невымытого ночного горшка. Огромный шкаф с распахнутыми дверями, набитый… платьями разных фасонов – от утренних, пастельных тонов, до вечерних, из бархата и шелка. По паркетному полу разбросаны шляпки. Здесь же, на полу, валяются жемчужный браслет и скомканные нижние юбки. С оконного шпингалета свисают черные ажурные шелковые чулки. В глубине комнаты – широкая кровать с атласным покрывалом, замаранным желтыми пятнами мочи, подушки, подушки. На полу у кровати – дорогой персидский ковер. На нем разбросаны книги. Некоторые с вырванными страницами, другие вообще выдранные из переплетов, но третьи – аккуратные на вид, словно их только что читали, раскинувшись на ковре.

Бок кафельной голландской печи, вделанной в стену.

Посреди комнаты – не у стены, как в обычных домах, а именно в центре – большой кожаный диван, обтянутый тончайшей черной лайкой. Дорогой, роскошный предмет обстановки. Но кожа на спинке дивана висит клочьями – она словно вспорота острыми когтями. Пять параллельных борозд.

На диване, откинув на пухлый валик голову, лежала девушка, совсем юная на вид. Лет семнадцати. Она устроилась головой к дверям и так, через голову, глядела на вошедших. Волна густых прекрасных русых волос струилась вниз, падала на ковер.

Елена Мрозовская как фотограф разом оценила мизансцену и кадр и моментально сделала снимок.

– Здравствуй, Аглая, – спокойно сказал Игорь Бахметьев.

Светлые, слишком уж светлые и прозрачные, как слюда, глаза девушки уставились на них, закатившись под лоб. Смазанное движение гибкого тела, почти неуловимое глазу, – и вот она уже сидит на диване, обернувшись к ним.

– Здравствуйте. Сколько же вас сегодня.

Светлые глаза выбрали из всех Елену Мрозовскую.

И она ощутила знакомую тошноту.

Аглая… Полтора года прошло.

Аглая… Семнадцать лет ей теперь исполнилось, младшей сестре. А полтора года назад семнадцать было Прасковье – старшей. И она готовилась к свадьбе с Игорем Бахметьевым.

Аглая… Последняя из рода купцов Шубниковых, хозяев фабрики и башни с часами. Та, что осталась, единственная из всех.

– Господа, проходите, что же вы застыли в дверях! – самым светским тоном прощебетала Аглая. – И вы приехали, Елена Лукинична!

– Да, приехала. Здравствуйте, Аглая, – Мрозовская заставила себя произнести это вежливо и спокойно.

– И это ваша штуковина здесь с вами, – Аглая кивнула на громоздкий фотоаппарат Мите. – Вы снова будете меня фотографировать?

– Если позволишь.

– О, конечно, конечно, – Аглая закивала. – В прошлый раз вы сделали столько фото! И отличных. Только вот показали мне почему-то не все, – она облизнула губы крохотным розовым язычком.

Встала с дивана.

Мрозовская отметила про себя, что, кроме белого кружевного платья, на Аглае нет ничего – ни корсета, ни панталон, ни чулок. Платье надето прямо на голое тело. Ноги босы. Сквозь тонкую ткань среди рюшей и кружев четко проступали круглые, как яблоки, груди Аглаи, и были видны твердые соски.

– В прошлый раз вы говорили, Елена Лукинична, что я похожа на молодую Сару Бернар, только я светловолосая. А помните, вы рассказывали, как Сара Бернар девочкой уговорила мать купить ей гроб и ложилась в него? И фотографировалась?

Мрозовская ощутила, что ее тошнота усиливается. Да, она рассказывала об этом сестрам Шубниковым. Ох, вот дура, хватило же ума говорить о таком с ней…

Мрозовская стояла возле фотоаппарата, положив руки на штатив, мужчины, пришедшие с ней, хранили молчание.