Бесполезный человек - Дмитрий Николаевич Москалев

камеры, откуда-то сверху, через маленькое отверстие вентиляции – из комнаты пыток. Огромного длинного зала, уставленного орудиями агонии и извращенных человеческих умов.

В этот зал его вводили не раз.

Его так сильно мучила тоска, что единственная надежда на освобождение для него была смерть. Тоска приходила судорогами, то обострялась, то утихала.

Когда заключенный впервые ощутил голыми ступнями холод каменного пола, он понял, что останется в этой камере, три на три метра, навсегда. Тогда вся его душа опустилась куда-то в ноги, он поник, ведь его вид мог жить не одно столетие, а эти столетия могли превратиться для него в один сплошной бесконечный кошмар.

Он часто плакал, тогда его пугали стоны и вздохи, доносившиеся до его слуха, крики агонии прекратились, замолчали голоса, сейчас же его пугала тишина, и едва слышные шаги за решеткой.

Человек не заслуживает такого отвержения обществом, не заслуживает всех тех страданий, которые на него обрушились. По крайней мере, он так думал про себя.

Его же народ воздал ему сполна, поставив его на одну черту с ужаснейшими преступниками и обрушив на него земную кару – погребение в темнице заживо.

Власть сжимала в тиски и ломала любого, кто вставал против неё, кто бы мог осмелиться изменить каноны уродливой нравственности, законы сильнейших. И кем бы ни был человек – он являлся лишь гостем перед всесильным кланом всемирных убийц и пожирателей.

Только внизу заключенный чувствовал себя в безопасности, когда ещё он был свободен, и волен определять свои действия сам.

Кормили его несносными объедками, иногда просто забывая о нем, оставляя голодным, заставляя его желудок переваривать самого себя.

Фигуры приблизились совсем близко, так близко, что заключенный смог разобрать шум за решеткой. Он напряг слух, и уловил едва уловимое перебирание ног, словно кто-то кошачьей походкой шел рядом с тяжелым тюремщиком.

– Солдаты, – подумал он, – неужели мне все-таки казнят… – он бы не удивился, если его уложили на стол и ввели смертельную инъекцию, или изрешетили пулями, он удивился, если его отпустили, что было невозможно, по его представлению – тогда бы он сошел с ума.

Дверь камеры скрипнула, в неё вошли трое существ.

Заключенный не мог уловить их слов, того, как они переговариваются между собой, но он догадывался, что единственная тема для разговора – он.

– Как долго он здесь провел? – спросил солдат.

– По земным меркам – восемь лет, четыре месяца, пять недель, тринадцать часов, тридцать пять минут, – ответил тюремщик, – этот крепкий орешек, которого мы так и не раскололи, молчит.

– Нам приказано его забрать отсюда, мы его уведем наверх, – констатировал старший по званию солдат, по-видимому, сержант.

– Забираете у меня единственно заключенного? – расстроился тюремщик, – тогда я остаюсь один в этих стенах и ухожу в спячку.

– Прикажите ему подняться, – приказал сержант.

– Заключенный №231, поднимите голову и руки вверх для осмотра. Встаньте, – сказал тюремщик во весь звенящий голос.

Человек болезненно откашлялся, поднялся на корточки, и качаясь, встал на худые костлявые ноги, вытянул руки вверх.

– Можете его забрать, он чист, – констатировал служащий.

– Болезни, грибки? – спросил солдат.

– Нет, все чисто, мы проводили дезинфекцию четыре месяца назад.

– Сэр, нам приказано доставить вас в другое место.

– Меня казнят? – удивился человек, от звонких голосов гудел воздух.

Солдат не ответил, а только обошел заключенного, и захлопнул наручники за его спиной.

– Идемте, – он подтолкнул его вперед.

– Сколько я провел в этой норе? – обратился он к солдату, выходя их камеры, – она стала мне домом.

Когда на них, упал свет, позволив разглядеть все вокруг, он понял, что его окружают императорские гвардейцы – дела были куда хуже паршивых. Черные графитовые стены сохраняли подвальную прохладу, скрипнула входная металлическая дверь, словно её не открывали тысячелетиями.

– Так вы гвардейцы, и как я догадался, нам наверх? Во дворец? Вы же оттуда пришли. Как вы это сделаете, пустите мне пулю в лоб, или электрический стул? Как вы убьете меня? Казните публично, чтобы эти твари упивались видом моей крови и криками?

– Вы пробыли в заключении менее чем восемь лет, сэр, точнее восемь лет, четыре месяца, пять недель, тринадцать часов – это не так много по земным меркам, хотя составляет почти половину половины человеческой жизни. Вы уже стары. Ваша жизнь не в наших руках, но когда мы рядом, с вами ничего не случится. У нас приказ.

– Ошибся на три дня… О, знали бы вы кто я… за два десятка лет, никто так и не додумался проверить мой мозг, тогда бы вы не так со мной церемонились, тогда бы я просидел в ней ровно три дня, ровно настолько, насколько ошибся, а затем – окончательная смерть, – подумал заключенный, – пить, меня мучает жажда, смилуйтесь, подайте мне глоток воды…

– Позже, сэр – ответил сержант, – у нас с собой нет воды.

Человек был ещё очень молод, сейчас эту молодость скрывало обросшее бородой лицо, его медленно повели по незнакомым темным коридорам наверх, к яркому свету. Затем для него настала долгая темнота, одиночество в мучительном заключении, и он уже забыл, каким был мир вокруг.

Над городом светило знойное солнце, такое яркое, которое светит в последние теплые дни уходящей осени. Казалось, такого солнца полного и живого он не видел целый век. Хотя он давно отвык от поверхности и света, обитая во мраке уличных подворотен, грязных, и наполненных ядовитыми нечистотами, все же солнечный свет его обрадовал, и причинял нестерпимую жгучую боль. И если бы ему предстояло прожить ещё несколько десятков лет, то он не забыл бы присущего этому времени тайного очарования и трепета, но к несчастью, у него не было ни десятка лет, ни даже пару дней. Все его чувства смешались, остались лишь страх перед неизвестностью и голодная пустота в душе.

Путь оказался куда длиннее, чем он себе представлял. Гвардейцы молчали, Тишину нарушило лишь его прерывистое дыхание и шарканье грязных пяток о сверкающую чистую плитку под ногами.

– Вы, машины, даже представить себе не можете, как я рад своей будущей смерти, – человек горько ухмыльнулся, что заметили солдаты.

– Вы не умрете, – заговорил до этого молчавший солдат, младший по званию, – по крайней мере, не сейчас.

Даже по ступенькам гвардейцы двигались бесшумно, словно их и не было вовсе, и даже ему, обладавшему невероятным обаянием и слухом, было сложно определить их местоположение у себя за спиной. Его ослепляли вспышки света, пробивающегося из небольших окон нижних этажей. Заключенный прижмурился.

– Неужели свет бывает таким теплым? – ухмыльнулся он, его знобило от волнения и ожидания чего-то великолепного и ослепительного.

Никому