Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме - Юрий Николаевич Крутских

примеру, упавший за борт верхний вахтенный (уснул, гад, на посту) утопил два овчинных тулупа, бинокль, хронометр, два секундомера, и даже… баян. Причём сам вахтенный не утонул. По всему получается, что мы ещё легко отделались.

Если кому и досталось в этой свалке по-настоящему, так это замполиту. Он этот день запомнил на всю оставшуюся жизнь, и седины в его кучерявой голове заметно прибавилось. Находясь с начала погружения в центральном посту, зам неожиданно испытал властные позывы уединиться. После недолгой борьбы он всё же зашел в гальюн и с трудом затворил за собой противно проскрежетавшую железную дверь. Глубина на тот момент была около ста пятидесяти метров и продолжала увеличиваться. Но ни этот факт, ни неожиданно ставшая тугой дверь, ни хитрый взгляд, которым проводил его старпом, зама не насторожили. Когда через несколько минут зам попытался из гальюна выйти, то это у него не получилось. Стрелка глубиномера к тому времени подходила уже к двумстам метрам, корпус ещё больше обжался, и дверь заклинило намертво! Как ни бился замполит, как ни пытался сдвинуть её плечом, задом или ногой, дверь стояла на месте, как приваренная. Ситуация — хуже не придумаешь!

Когда же зазвонили колокола громкого боя и прозвучала аварийная тревога, заму сделалось совсем худо. Оказаться на почти трехсотметровой глубине в аварийной подводной лодке, да ещё и замурованным в тесном железном ящике с подозрительно урчащим железным толчком посередине — что угодно, но только не это! Зам уже представлял себе, как из жерла этого устройства сейчас начнёт вытекать темная, смердящая жижа, как уровень её будет подниматься всё выше и выше, как она…

Ну, хватит! Зам наш, скорее всего, об этом не думал и ни капельки не боялся. Я даже в этом уверен. Человек он был смелый и решительный. На подводную лодку служить пришел добровольно (перевёлся с должности начальника клуба на одном из авианесущих кораблей) и, как я подозреваю, в надежде попасть когда-нибудь в нестандартную ситуацию, взять на себя руководство борьбой за живучесть, отстранив от управления растерявшегося командира, и получить за это орден, а то и два. И вот ему повезло! Такой шанс! Авария налицо, лодка тонет, надо действовать! И где же он, замполит, идейный руководитель, находится? В гальюне!!! Что скажут потомки, когда через много лет поднимут погибшую субмарину на поверхность и обнаружат его обглоданное крабиками туловище в таком не совсем подходящем для истинного героя месте?

Когда подводная лодка всё же начала всплывать и давление на корпус ослабло, зам, конечно же, вырвался на свободу. Вспотевший, несмотря на окружающую температуру чуть выше нуля, и заметно, как я уже сказал, поседевший, он с победным криком вывалился в отсек, но, увы, было уже поздно. Лодка пробкой летела к поверхности. Самое время было за что-нибудь крепко уцепиться. Командир как-то умудрился справиться без него!

Прочие неприятности были не столь трагичны и уж куда менее значительны. О таких мелочах даже говорить как-то неудобно, а сопоставив их с потерями интенданта, а уж тем более механика, так даже и вспоминать стыдно. Вот, например, сорвало с креплений в первом отсеке стеллажную торпеду. Само по себе событие, конечно, крайне неприятное — как-никак, более трёхсот килограммов высококачественного тротила утрамбовано в её головную часть, да ещё чистого кислорода в резервуар окислителя под давлением аж в двести атмосфер запрессовано более шестисот литров. И десятой доли всего этого добра хватило бы, чтобы разнести вдребезги наш корабль со всем его содержимым. Но если посмотреть на это дело философски, то с точки зрения полученных результатов всё это сущая ерунда, оказывается.

Судите сами. Ну, сместилась торпеда на стеллаже, порвала два хомута и осталась висеть на одном. Ну, стукнулась она со всего маху несколько раз о свою соседку, лежащую тут же рядом. Так не взорвалась же, не свалилась в проход и не развалилась на части! Придавила, правда, двумя своими тоннами мичмана, старшину команды торпедистов, к соседнему стеллажу, так ведь потом сама же назад и откатилась. Даже ничего почти не поломала: пару рёбер, руку, да так ещё, кое-что по мелочи. И легла ведь, в конце концов, сама, на своё законное место и лежит там до сих пор, цела и невредима.

В аккумуляторных отсеках тоже ничего страшного не произошло: пролился кое-где электролит из баков, задымилось в ямах, завоняло хлором, попёр водород. Но ничего! Сильно травануться никто не успел, провентилировали, продули, отдышались, прокашлялись, и опять все радостные и счастливые!

В кают-компании тем временем собрался «военный совет»: командир, старпом и оба механика. Был ещё, правда, замполит, лезущий, по обыкновению, во все дела, о которых не имел ни малейшего понятия, но под благовидным предлогом — проверить моральный климат в экипаже — командир отправил его «в люди», чтобы не мешал. И вот, разложив на столе поотсечный план подводной лодки, отцы-командиры напрягают мозги, думают, что же делать? Хоть и в надводном положении, но с дыркой в борту не совсем удобно за сто пятьдесят миль возвращаться на базу. Тем временем, одевшись потеплее, наскоро проглотив бутерброд, залив его обжигающим ячменным кофе, я полез на мостик заступать вахтенным офицером в свою законную третью смену.

Наверху на одном квадратном метре площади продуваемого всеми ветрами, еще мокрого после всплытия гнезда ходового мостика зябкими объятиями на меня накинулась промозглая ледяная мгла. Ровно через минуту после выхода на поверхность всё тепло, накопленное организмом внизу, вылетело без остатка наружу. Возможно, что на какие-то миллиардные доли градуса оно нагрело холодную бесконечность, мерцающим куполом разверзшуюся над головой.

4

Глоток счастья, немного истории, и когда мичман может быть важнее адмирала

После неудачной попытки глубоководного погружения мы возвращаемся домой на базу. С утра нас ждёт штабная комиссия, проверки, экспертизы, ворох объяснительных, аварийный док, неделя ремонта — и опять в море, на второй заход. А пока же на полном ходу, в кромешной тьме, под всеми своими трёмя ревущими дизелями лодка несётся в колючую стылую пустоту.

Уже два часа как я остываю на мостике. Чуть ниже в ограждении боевой рубки, пряча в рукаве засаленного тулупа рубином вспыхивающий бычок, дымит вонючим «Беломором» рулевой. Ему легче — он спрятан под козырьком ограждения и смотрит вдаль сквозь мутное стекло.

У меня же зубы даже уже не стучат — наверное, что-то там перемёрзло в челюстных соединениях и заклинило. Когда необходимо подать команду или доложить обстановку, изо рта вырываются какие-то лязгающие звуки, и я очень удивляюсь, что их кто-то