Стань за черту - Владимир Максимов

- Сам ты бьешь наотмашь, не глядя, в кого и куда.

- Пардон, мадам, вас-то я и не заметил.

- Бьешь и проходишь мимо, - гнула она свое. - Некогда тебе замечать ударенных. Ты собой занят. Собой, выдуманной бедой своей, болью своей сочиненной. И все это оттого, что не можешь ты найти в себе мужества смириться с собственной ординарностью. Но я-то ведь тебя знаю, у нас ведь и столы в редакции рядом, ничего не скроешь, всегда на глазах друг у друга. Ты, Андрюшенька, типичный провинциальный химерист, в ухудшенном современном переиздании. На самоубийство тебя не хватит, а жить "как все" не позволяет гонор. Выход один, причем самый "красивый" и безболезненный, - кабак.

- Ты хочешь, чтобы я спорил, негодовал, доказывал? - Андрей еще силился взять принятый было тон, но по тому, как он по привычке в волнении потирал подбородок, виделось, что обида окончательно протрезвила его. - Творческая, так сказать, провокация... Только я не клюну. Я не подопытный переросток. - Он поднялся. - Пойду лягу... У тебя я нынче, ма...

Укладывая сына во времянке, Клавдия слушала, как норовисто сопит ее первенец, как, раздеваясь, швырком отбрасывает одежду в угол, и жестоко радовалась: проняло! По старой памяти она потянулась было губами ко лбу его, но наткнулась на оборонительно вытянутую руку:

- Покеда.

Потом они еще долго чаевничали с Анной под ничего не значащие разговоры, и, глядя на нее, Клавдия все более и более укреплялась в мысли, что хоть и не красна статью плоскогрудая Андреева сослуживица, а лучше и надежнее невестки ей не сыскать.

На прощание Клавдия не без умысла попытала все же:

- Скажи по душе, Анна, неспроста ведь пришла ты ко мне? Такие, вроде тебя, по-пустому не любопытствуют.

Та не зарделась, не опустила глаза. Только уж больно тихо сказала:

- Хотелось посмотреть, какая бабка у моего первого будет.

И словно и не Анна вовсе, а она, Клавдия, почувствовала вдруг себя тяжелой, и умиляющий душу жар подкатил ей к сердцу, и комната со всем, что было в ней, пошла кругом, а потом расплылась в соленом тумане.

- Аня... Аннушка... Неужто и вправду... Господи! Милая ты моя... Былиночка... Голубушка...

Они зарылись друг другу в плечи в тихом, бабьем, неиссякающем плаче, и все, что оставалось еще недосказанного между ними, само по себе досказалось, без слов.

IX

Гривастые волны с грохотом били в берег и, насытясь до черноты его суглинистой крошкой, отступали назад, чтобы уже через минуту вновь кинуться на приступ медленно отступающей тверди. Небо взбухало почти над самой водой, время от времени высеивая по крыше хрусткую изморось. С моря в полуоткрытое окно тянуло устойчивой йодистой тяжестью.

За дверью шелестели ставшие уже привычными для Михея разговоры Клавдии с Марьей, похожие один на другой, как осенние дни за стеной.

- И что за времена такие! - грузно вздыхала Марья. - Ни крови, ни родства не признают. Бога потеряли!

- Под старость и ты о Боге вспомнила. Что ж, им его с хлебом-солью встречать прикажешь? Уж как аукнется, так и откликнется...

- Да им-то что? Все при деле, все при доме...

- Знал бы только он, какой пыткой я без него пытана, какими слезами истекла, источилась...

- Какие уж, кума, счеты на старости!

- Не мной - другими спросится.

- А все ж...

- Что?

- Бог не выдал, свинья не съела, живешь не хуже других, грех жаловаться.

- И то правда...

- Вот то-то и оно, что - грех.

- Не долдонь.

- Как знаешь...

- Так...

- Да...

У их разговора был свой прилив и отлив. Наступало молчание, за которым вновь следовала новая волна вздохов и сомнений. Крик раздался неожиданно и сразу подсек тишину, воцарившуюся было в горнице.

- Кричат вроде, кума!

- У Прохора!

- Платок, платок накинь, оглашенная!..

Из-за мокрой уже занавески Михей увидел, как Прохор с топором в руке, в подвернутых исподниках, на босу ногу пересекал свое подворье от крыльца к сараю над самым берегом. За ним, непокрытая и тоже босая, бежала жена его Настасья, ноюще причитая:

- Сапоги бы хоть одел, Проша, простынешь... И что она далась тебе, эта сараюшка? Ползет - и пускай ее...

Но тот уже остервенело бил обухом в торец кола, вогнанного им под самый сруб.

- ...твою бога мать, жизни нет! Заела век, прорва, за что?.. А ты отойди, падла! - передыхая, кидался он в сторону жены. - Не пой под руку, халява! - Но та упорствовала, и тогда топор взлетел над ее головой: - Убью, морда!

Худая и распатланная, Настасья подступала к мужу то с одного, то с другого бока:

- Да ведь застраховано все, Прохор Савельич! Не терзай ты себя, Бога ради, не изводись. Не пропадет наша копейка, за все сполна вернем...

Но речь ее вызвала в нем лишь новый, еще более жгучий приступ ярости. Казалось, он сейчас задохнется от застрявшего в его горле ругательства, пока оно не вырвалось наконец из него во всем своем многоэтажном величии:

- ...мать! Положил я с прибором на твою страховку! Моя земля! И добро мое! И сарай мой! Налоги плачу? Плачу. Пусть дамбу ставят, сукины дети! Куда мои кровные идут? На культурную мероприятию? Не желаю! У меня этой самой культуренции своей полна хата. Братишкам заводы ставим? "Хинди - руси, бхай-бхай"? А мне начхать! Пусть сами себя кабелируют, а мне от ихнего света ни жарко ни холодно!.. Паразиты! Всю кровь выпили!

От слова к слову все больше распаляясь и входя в раж, Прохор к концу далее взрыднул, так его проняло собственное к себе сочувствие.

Не без злорадства наблюдал Михей за братениной борьбой со стихией. "Вот так, - мстительно размышлял он, - боком тебе, браток, твоя вальяжность выходит". Но в глубине души кольнуло его извечное мужицкое сожаление о гибнущем добре: "А домок-то и вправду хорош!"

Море, грохотно дыша, било в берег, и крен сарайного струба становился все круче. Колья, разрушая кромку обрыва, только ускоряли черную работу моря. И когда сарай, перед тем как сползти под берег, угрожающе заскрипел, сердце Прохора не выдержало такого поругания над его собственностью: упершись ногами в ускользающую из-под ступней береговую кромку, определил он спину под самую стену сруба.

Обезумевшая от ужаса Настасья бросилась на колени:

- Опомнись, Проша!.. Кормилец!..

- Уйди, курва! - натужно хрипел тот, уже согнутый срубом в три погибели. Не дам! Мое добро, никому не дам!.. Что, раз она вода, так на нее и управы нет! Не да-ам!..

- Ратуйте, люди добрые!

- Уйди, говорю!

- Проша!

- Убью-ю!

Сарай кренился медленно, но неотвратимо, подминая под себя обезумевшего от хмельного неистовства Прохора. Сарай в последний раз проскрипел всеми пазами, и сразу же вслед за этим в последний же раз вскинулось над гудящим побережьем Прохорово:

- Не да-а-ам!..

Михей только сплюнул в сердцах и захлопнул окно.

X

Труднее других для Клавдии оставалась дочь. Та самая Поля, тихоня, что и простое-то слово молвила разве что по престольным праздникам, вдруг выказала характер. Поэтому и решилась Клавдия приветить ее в одиночку, без мужа, поэтому и сидела с нею сейчас за случайной пряжей, сматывая у нее с рук кольцо за кольцом.

- Что у тебя нового, Поля?

- А какие у меня могут быть новости, мама. С девяти до пяти, вот и все новости.

- Старею я, Поля, а старым всегда в одиночку скушно, а ты от меня сторонишься...

Им, связанным в эту минуту беззвучно вьющейся нитью и сидящим друг против друга, нельзя было спрятать того, что творилось сейчас в них, утаив какой-нибудь помысел в суетливом движении, оттого и слова обеим давались тяжело, почти через силу.

- Вы все сами знаете, мама... Леша говорит...

- Да что ты все Леша да Леша! У тебя небось и своя голова есть... Вот и сказки мне что-нибудь сама от себя... Давай мы с тобой по сердцу, как баба с бабой?

Поля только губы поджала и повела томительным взглядом в сторону: как вам, мол, угодно.

- Вот и начни, Полина, дай мне зацепку.

- Ведь опять об отце хотите?

- Еще как и хочу-то! - Клавдия сама не ожидала от себя такого порыва, страсти такой, что подхватила ее, обращая прошлое в осязаемую для нее до восторга явь. - Вот ты все о нем плохое знаешь, а ведь у нас с ним и хорошее было. И сколько! Ты мне намедни побои его вспомнила, а того не ведомо тебе, как он, когда я тобой схватилась, в осень, в снег поднял меня на руки - и в чем был через всю слободу к фельдшеру, и, как потом уже всю ночь под окном стоял, а лишь подала ты голос, навзрыд зашелся и все к стеклу ник: показать тебя просил... Еле домой утащили, чуть не вязать пришлось... И день тот и слезы те его мне за все побои его во сто крат награда...

- Мамочка! Зачем вы мне все это говорите? - почти кричала Поля. - Я что Леша же!..

Но та не слышала ее. Сейчас она опять-таки, как и в прошлый раз, ощущала присутствие лишь того собеседника, что внимал ей там, за дверью.

- А как рубахи свои праздничные на пеленки рвал? А как сапоги свадебные загонял тебе на крестины? А как ночами пылиночки снимал с тебя, когда ты уже на ладан дышала, и как последнее из дому тащил не на водку - на лекарства тебе, на фрукты-ягоды разные?.. Ведомо ли это тебе, Поленька-а?