Стань за черту - Владимир Максимов

- Звала?

- Откуда узнал?

- Ведьму встретил.

- Звала.

- Зачем?

- Поглядеть захотела.

- Брось, мать, и без твоих шуток тошно. Налей мне самую малость, а то плохой я тебе собеседник. Знаю ведь, без дела не позовешь.

Наверное, только сейчас она по-настоящему в нем разглядела молодого Михея: то же худое и ломкое, словно вырезанное из темной жести, лицо с глубоко посаженными под крутые надбровья глазами, те же беспокойные руки, цепко перебирающие предмет за предметом, та же манера время от времени потирать подбородок. И тепло беспричинной благодарности к своему первенцу заставило ее отвернуться, чтобы не заплакать, глядя на него:

- Подожди, закусить подам.

- Труженики нашей текстильной промышленности, мать, ежедневно выпускают для нашего брата миллионы метров закуса любых расцветок. Твое... Фу, мерзость!

- Вот и не надо, не пей.

- Я не ее, - он сразу же заметно оживился, - я себя ругаю. Эка я, действительно, образина, подобную божественность и залпом. Ее надо по глоточку, по капельке, как нектар. С чуткостью, так сказать, с признательностью. - Он умоляюще протянул рюмку матери. - Ма! Сотвори, а?

Клавдия налила.

- Как ты живешь, Андрейка, о чем ты думаешь? Ведь так и до беды недолго.

- Живу между небом и землей, ни о чем не думаю, не болею... Ма, не пожалей еще одну, а?

- Отгулял ведь свое, пора остепениться. Жить-то когда?

- А зачем, - на какое-то мгновение подвижные, с хмельной поволокой глаза его погасли, а с уголков тонких губ соскользнула озорная насмешливость, жить? А? - Но тень мелькнула и тут же исчезла, уступая место его обычной дурашливости. - А в общем, ма, живу я полнокровной жизнью не совсем молодого районного газетчика. Утром опохмеляюсь - и за авторучку. До обеда поскриплю и снова в "Голубой Дунай". Темпы, темпы, мать... Спешу!.. Стишки вот опять накропал к уборочной... Хочешь, выдам? Классные, должен тебе сказать, стишки получились. Редактор пятерку не пожалел, а из него лишний рубль вытянуть - это что-нибудь да значит...

Слушая его, Клавдия силилась уяснить для себя: что с ним? Неужели то, что она почти тридцать лет лепила в одиночку, дало трещину? Когда? Где?

Пил Андрей подолгу, но редко. Грех этот по молодости она считала простительным - кто не пьет, а гульба его - так что ж, мимо такого парня только слепая пройдет. В городе его любили за веселый и покладистый нрав. Уж на что доктор Исаак Борисович строгий в слове человек - и тот, когда говорил о нем, уважительно поднимал палец вверх: "Талант!"

Вставая, Клавдия с обидой сказала:

- Все прячешься за юродством своим, от кого прячешься? Мать я тебе или кто?

Но Андрей вновь ускользнул от нее в слова:

- Нет, ты постой, ма, ты постой. - Он порылся в карманах, достал сложенную в несколько раз газету, долго и старательно разворачивал и отглаживал ее. Взгляну, - веришь, самого слеза прошибает. Один заголовок десятки стоит: "Хлеб - стране!" Каково, а? Слушай: "Встало солнце над страной, нива золотится. Поднимается стеной тучная пшеница. В гуле, в громе сельский шлях, хлеб везут Отчизне. Молодежь на тракторах едет к новой жизни". Сила! Тьфу! - Газетный комок отлетел в угол. - А ты говоришь... Вот так и живу. - Сумасшедшие глаза его глядели в сторону матери со злой требовательностью. - Налей, старая, все равно нехорошо.

Клавдия видела сына таким впервые. Какой-то, самой затаенной, частью своего сердца она поняла: просыпается в нем Михей. И вдруг резануло ей, будто раздвинулись после ночи глухие занавески: а ведь и отец вот так, враз, и озверился, как бы невмоготу человеку вдруг стало от чего-то, а отчего - он и сам, верно, толком не знал. И пошла у них тогда не жизнь, а сказка, чем дальше, тем краше: без синяков не ходила...

Веранда запружинила под тяжелой поступью Марьи. Она вошла и сразу как бы загрузила собою всю горницу.

- А я смотрю, будто кто-то прошел мимо моей изгороди, и будто Андрей Михеич.

Тот от стола пьяно отрезал:

- А ты садись лучше, тетка Марья, а то меня от твоей дальнозоркости уже поташнивает.

Стоило Марье разместить себя на стуле, как все в комнате увиделось рядом с ней игрушечным. А рюмка, так та просто исчезла в ее мощной пятерне.

- А ты не тронь меня, - мелко тряслась она, беззвучно похохатывая, Андрей Михеич, не торопи, я и смолоду, вон Клавдия не даст соврать, неторопкой была, а нынче так и совсем медлительной сделалась, люблю врастяжку. - Она залпом опрокинула рюмку, пошарила по столу, зацепила ломоть, понюхала. - Я и смотрю, будто Андрей Михеич...

- С твоим бы зрением, тетка Марья, - мутно озирал ее Андрей, инструктором в сельхозотдел сводки показателей кропать, тебе б в глазах начальства цены не было б... И мне, ма, заодно...

Марья исходила довольством:

- Я и в своем деле дока. Все узрю. Где я тебя, кота, к примеру, нашла?.. Не буду, не буду... Ну, дай Бог не последнюю...

- А пьешь ты, старая, так и за двух инструкторов.

- А какая же я старая, Андрей Михеич, я и не старая вовсе. Я и сейчас пойду любую молодую перепляшу.

Потускневшие было глаза Андрея ожили, и он, опрокидывая стул, поднялся из-за стола.

- А это мысль!

Клавдия и не пыталась удерживать: знала - теперь бесполезно. Тихо только так помолила:

- Андрейка...

- Погоди, ма, погоди, - он сорвал со стены отцовскую гитару и теперь, с гитарой, да еще пьяный, стал уже взаправду Михеем худших времен, - пусть пляшет, карга. Я люблю, когда ведьмы пляшут. Это успокаивает нервы. Пляши, яга!

А Марья под его наигрыш выплыла из-за стола и - откуда что берется! - с легкостью, необыкновенной для такого объема, пошла кругом:

Девочка-тихонечка

Ложилась потихонечку.

Ложилась - боялася,

Как будто не влюблялася.

- Давай, ведьма, давай, жми на всю катушку!

А Марье только подыграй:

Я иду, а на меня

Из кустов таращатся:

Это дед с большой корзиной

За грибами тащится...

Рвалась из-под руки Андреевой та знакомая Клавдии злость, при одном воспоминании о которой у нее холодело под сердцем. "Михей, - утвердилась она мысленно, - Михей. Так сильно же надо ему будет в жизни поисходить, чтобы к самому себе воротиться?.."

- Балаган в полном, можно сказать, разгаре. - Все в зяте Клавдиином, Алексее Ивановиче, было подогнано под его ловкую и подвижную фигуру. Фуражка, китель с солнечно блистающими пуговицами и звездочками на погонах, тщательно отутюженные брюки и зеркального отсвета казенные ботинки. И сам он казался размер в размер подогнан к существованию на этой земле, до того они шли друг к другу.

Из-за кругленького плеча мужа кивала по очереди всем в горнице жена его безответная Поля.

- Поля, проходи.

Андрей насмешливо качнулся ему навстречу:

- Привет, вашбродь! Воспитывать собираешься? В отделении не надоело?

- Не стой в дверях, Поля. - Фуражка легла на сундук. - Здравствуйте, Клавдия Андреевна! - И в сторону Андрея: - Надоело, но буду. Должность такая... Да не стой же ты в дверях, Поля!

- Слушай, ты, господин околоточный, ты же не в пивной, а в людском доме, значит, следует здороваться, а то мне придется показать тебе обратную сторону со всеми отсюда вытекающими.

- Что такое? Да я...

Зная по опыту, что добром это кончиться не может, Андрей был уже явно не в себе, Клавдия поспешила круто повернуть разговор:

- Хватит! Отец письмо прислал. Просится.

И тишина, какая воцарилась в горнице сразу же после ее слов, объяснила лежавшему за дверью Михею больше, чем весь разговор, что состоялся вслед за этим.

V

Что они говорили! Вернее, чего они только не говорили! И о ком? - о нем, об отце! Чтобы не закричать, не завыть от бешенства и злобы, он до боли в висках закусил подушку. Дерьмо! Дерьмо! Ведь пришел он не к ним и не за ихним хлебом - пришел помирать в дом, который он, Михей, по камушку собрал своими руками. Дерьмо! Дерьмо!

Голоса их обступали Михея со всех сторон. Он накрывался с головой одеялом, затыкал уши, но голоса пробивались к его слуху, и каждый из них добавлял к его холодеющему от гнева сердцу свой уголек.

Первыми сцепились сын с зятем. Зять, словно гирьки на весы бросая, отсчитывал:

- Кто он такой, тебе известно? Какая у него изнанка, знаешь? За двадцать он мог такого понатворить! И потом - нашел, когда вспомнить о семье! Тебе что, с тебя спрос невелик: попрут из этой редакции - уйдешь в другую. А я - в органах, из меня лапшу резать будут.

- Моральный кодекс под свое повышение подводишь?

- Насчет демагогии вы, газетчики, мастера. Ты свое слово скажи.

- А мне плевать, должен же человек под старость где-то, так сказать, голову приклонить, вот пускай и приклоняет.

- Ты себя поставь на мое место!

- Ставлю. Перезимуешь, невелика птица - рядовой опер по малолеткам. Если уж такая тяга к пацанам, так у нас нынче тревожно с ясельными работниками. С руками оторвут. Могу и рекомендацию дать: у меня там связи среди медперсонала. А то ведь вас, оперов, в городе как собак нерезанных, на каждого малолетку по двое.