Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

около резиденции Совнаркома БССР, а рядом сохранялась протестантская кирха. С этим домом связано самое раннее мое воспоминание: я бегаю по большой комнате и рассматриваю только что вышедшую книгу о спасении челюскинцев. В Минске художник Вернер написал гуашью мой портрет. Портрет не сохранился. Вернер предсказал мне большое будущее. Я думаю, он хотел угодить отцу.

Это предсказание, наряду с предсказанием дедушки, вопию в семейное предание.

Хотя отец продолжал работать в Минске, мать с нами вер­нулась в Москву, но отец часто приезжал домой. Это были последние счастливые годы его жизни. Однажды на Новый год отец, любивший иногда выпить, сильно развеселился и стал плясать на столе. Кто-то по ошибке позвонил к нам, и отец, сняв трубку, закричал: «Здесь живут счастливые люди!» Это был пир во время чумы...

В 1936 году отец достиг высшей точки своей карьеры. Он, через два года после присвоения ему звания доктора исто­рических наук, был избран в Белорусскую Академию Наук. В это время на горизонте появились грозовые тучи. Началась Великая Чистка, которая в первую очередь коснулась мно­гочисленных политэмигрантов из Польши, проживавших в Минске. Большинство из них были евреи. Потом цепная реакция арестов распространилась на редакции журналов и газет.

Рой Медведев рассказал мне, ссылаясь на старого боль­шевика Снегова, что тогда Минскому НКВД было поруче­но устроить большое дело. Дважды, без объяснения, Москва отклоняла варианты дел, предлагавшиеся из Минска. Лишь после того, как Минск передал в Москву одни еврейские имена, Москва ответила согласием.

В 1936 году Литваков начал против отца травлю как про­тив троцкиста. Потрясенный происходящим, отец в 1937 году уехал в Москву лечиться. Он стал очень нервным, и я пом­ню частые ссоры между родителями.

Летом 1937 года родители взяли меня в Кисловодск в са­наторий Академии Наук. Я многое запомнил из этой поезд­ки, в особенности прогулку по альпийским лугам. Отец Показывал мне Маршака, а отдыхавшая в нашем санатории известная артистка Марина Козолупова соглашалась играть со мной в шахматы, что впоследствии породило во мне миф, что я играл в них уже в раннем возрасте. Однажды мы Поехали в Пятигорск к еврейскому писателю Брегману. В 1942 году Брегман, переживший чистки, был убит немцами. Алексей Толстой утверждает, что Брегман уговаривал евреев ехать в Минеральные Воды, откуда немцы обещали отпра­вить всех в Палестину. Так это или не так, но Брегман не бежал из Пятигорска при приближении немцев, что мог сделать свободно.

Я заболел в Кисловодске корью, и отец пригласил ко мне брата Михоэлса, профессора Вовси, впоследствии, в 1953 го­ду, попавшего в процесс врачей. «Агурский, — слышал я в жару голос Вовси, — отдай мне своего сына...». Испуганный, я впал в беспамятство и не помню, как меня увезли из Кис­ловодска.

В феврале 1938 года Сталин выступил с демагогической речью о том, что в чистках допускались перегибы. На самом деле аресты усилились. Отец, который, как и большинство партийных работников, не мог допустить мысли, что аресто­вывают ни за что, воспрял. В последних числах февраля он решил вернуться в Минск, где, как он думал, ему уже ниче­го не угрожало. Я очень хотел ехать с ним. По родительской безответственности, он пообещал взять меня с собой. Что стоило обмануть пятилетнего ребенка? Я шел с ним на Бе­лорусский вокзал в полной уверенности, что еду в Минск. Когда поезд тронулся, я в отчаянии бросился за ним, гром­ко плача. Помню смущенного отца в окне вагона... В Минске отца встретил его друг, известный белорусский поэт Якуб Колас, бывший в то же время вице-президентом Белорусской Академии Наук. Колас поручил ему писать новый учебник истории Белоруссии, и отец с вдохновением взялся за со­ставление его конспекта.

Через несколько дней отца разбудили ночью и вызвали в качестве понятого к его соседу Саприцкому. Отец все понял и заплакал. Наступал и его час. Ему пришлось ждать лишь сутки. На его арест также вызвали понятых, вежливо усадили в машину, но как только машина въехала в тюремные воро­та, он получил удар в спину, а его партбилет был на глазах разорван и брошен в мусорную корзину.

О том, что происходило с отцом, можно узнать из его письма к Шахно Эпштейну, написанному в ссылке в 1941 го­ду. Понятно, что в этом письме он не мог быть полностью откровенен. Шахно Эпштейн, американский еврей-комму­нист, приехал в СССР в 30-х годах. В Америке он был, в частности, организатором комсомольского лагеря «Кемп нит гедайге», которому посвятил известное стихотворение Мая­ковский. Неизвестно, знал ли отец, что Шахно стал в Аме­рике одной из ключевых фигур советской разведки и был причастен к ликвидации ненадежных советских агентов. Он оставался важным сотрудником НКВД и после своего отъезда в Россию.

«Уважаемый Шахно Эпштейн!

Вы лично знаете меня вот уже четверть века. Несомнен­но, Вы знаете все этапы моей деятельности с тех пор, как я приехал в Советский Союз. Вы сейчас единственный чело­век, который в точности знает о моих нелегальных поездках в Америку и вообще знает о моей деятельности в Аме­рике. Вы больше, чем другие, знаете о том, насколько рискованными в то время (1919 — 1921) были такие поезд­ки. С того времени Вы знакомы с моей публицистиче­ской деятельностью и знаете о той пользе, которую принес­ли партии как здесь, так и за границей, мои статьи и кни­ги. Вы знаете, как много заклятых врагов в среде еврейских и нееврейских мелкобуржуазных партии и их апологетов появилось у меня в результате этой деятельности. Вам хоро­шо известна и та кампания клеветы, которую вел против ме­ня Литваков и другие, и как они пытались неоднократно дискредитировать меня.

Именно потому, что Вам хорошо знакома моя деятельность, я решил написать Вам это письмо, ознакомить Вас с моей трагедией и обратиться к Вам за моральной поддерж­кой. Я уверяю Вас, что я — жертва ужасной клеветы и подлости, а не закоренелый враг партии и Советского Сою­за. Если бы я совершил хоть малейший проступок против партии и советской власти, я не осмелился бы ни в коем случае обратиться к Вам за какой бы то ни было помощью.

Вот уже более чем три года, как я страдаю физически и морально, как я исключен из общественной жизни. Вот уже три года, как ко мне относятся как к «врагу народа», как все мое революционное прошлое подвергается очернению и кле­вете со стороны низких и преступных элементов.

Я полностью невиновный человек. Я уверен, что Вы убе­дитесь в моей невиновности, узнав в точности факты о моей трагедии, которую я