Толстяк - Александер Минковский

И тут я как в омут бросился — откусил. Даже в глазах потемнело. Я глубоко вдохнул раз, другой. И тогда только начал жевать — потихонечку, робко, почти со страхом: неужто ничего не произойдет?

Мама выбежала из комнаты. Может, и к лучшему. Я внимательно оглядел булку, масло, ветчину, понюхал, откусил еще раз. И тут со мной что-то произошло: бутерброд исчез в считанные секунды, за ним — второй, третий, шестой… Я торопливо разрезал булки, мазал маслом, клал ветчину, кое-как разжевывал и глотал, глотал, глотал…

— Довольно! Не переедай! — попыталась удержать меня вошедшая мама.

Я пробормотал что-то нечленораздельное и потянулся за новой булочкой.

— Сынок, милый, ведь так и в самом деле можно заболеть.

— Ну и пусть! — крикнул я. — Вот еще эту съем…

Я торопливо впился зубами в новую булочку, опасаясь, как бы мать не отобрала ее у меня. Проглотил еще пару кусков, последний уже через силу: желудок мой наконец взбунтовался — в него больше не влезало. Я попытался расширить его усилием воли — разве можно добровольно отказываться от такого великолепия, как булка с ветчиной?.. Но подступила тошнота, с которой я, правда, справился: ведь бежать в туалет было бы преступным расточительством. А на столе все еще оставались две булки.

— Ты оставь их на потом, — уговаривала меня мама. — Они твои, и их никто не тронет.

— Хорошо, — согласился я. — Положи мне их на тумбочку рядом с кроватью.

Среди ночи я проснулся. Булочки не выходили у меня из ума. Они были рядом, достаточно протянуть руку. На этот раз я ел их медленно, наслаждаясь каждым куском и запивая молоком из фаянсовой кружки. Потом я задумался о своем друге Мишке. Ест ли он сейчас, так же как я, булки с ветчиной? Теперь я с удовольствием поделился бы с ним, особенно зная, что на кухне их целое блюдо.

Я все еще никак не мог поверить, что война закончилась и что мы теперь живем в Польше. Бродя по улицам я прислушивался к разговорам, ухватывал отдельные польские слова, с радостью читал вывески: «Колбасная. Францишек Козёл», «Кофе, чай, свежие пончики», «Срочный ремонт обуви». Городок наш был зеленый и белый от цветущих яблонь, в нем пахло весной, ребята гоняли голубей, запускали воздушных змеев из разноцветной бумаги.

— Мы в Польше? — в который раз допытывался я у матери.

— В Польше, сынок, в Польше.

— Значит, прав был дядя Иван…

— Какой дядя Иван?

— Волшебник.

Мать смеялась. Она была теперь не похожа на прежнюю: высоко зачесывала волосы, подкрашивала губы, носила яркие нарядные блузки.

— А война насовсем закончилась? Бомбежек больше не будет?

— Нет, никаких бомбежек теперь не будет. Фашистов разбили…

— Вдребезги разбили, — подхватил я. — Именно так, как и предсказывал дядя Иван. Он говорил, что их разобьют вдребезги.

Город, в котором мы теперь поселились, почти не пострадал от войны, разрушенными оказались всего лишь несколько домов на окраине. Мы занимали две комнаты в большой вилле. Рядом с нами жили Мирские с сыном Яцеком, моим ровесником. В помещении сторожки располагался Ганс Мюллер, высокий худой старик с щетинистыми усами. Он улыбался мне, но я никогда не отвечал ему улыбкой: Ганс Мюллер был немцем. Его внука, Клауса, мы тоже бойкотировали. Обычно он в полном одиночестве играл оловянными солдатиками, которых у него в коробке был целый полк. Несколько раз он жестом приглашал нас принять участие в игре. Яцек показал ему язык, а я презрительно отвернулся.

— Плевать я хотел на его солдатиков, — объявил я Яцеку. — Не станем же мы играть о фрицем.

— Ясно, — отозвался Яцек. — Но этот его полк мне понравился. Давай отберем.

— Как — отберем?

— А очень просто: я дам ему по уху, а ты забирай солдатиков. Понял?

— Нет, не совсем, — промямлил я. — Все-таки это его солдатики.

— Лопух! — рассмеялся Яцек. — Когда была война, фашисты все у нас забирали. Пусть теперь расплачиваются.

Солдатики мне очень нравились, но у меня все же не было полной уверенности, что мы имеем право отбирать их у Клауса.

— Но ведь война уже закончилась, — неуверенно сказал я.

— Ну и что? Теперь их черед платить. Не будь размазней, Мацек.

Клаус улыбался нам. Не подозревая ничего худого, он снова приглашающим жестом указал на свое оловянное войско. Яцек подошел к нему, сгреб в кучу расставленных солдатиков и ссыпал их в стоящую рядом картонную коробку. А потом сунул эту коробку под мышку и вызывающе поглядел на Клауса.

— Что, фриц, не нравится?

Клаус поднялся, он был одного роста с Яцеком. Мне показалось, что глаза у него наполнились слезами и покраснели. Он сказал несколько слов по-немецки, которых я не понял, но было ясно, что тон у него просительный.

— Брось его, Яцек, — не выдержал я. — Отдай ему эти железки.

— Еще чего! — отозвался Яцек и обернулся к Клаусу, красноречиво сжав свободную руку в кулак. — Мотай отсюда, фриц, пока я из твоего носа повидло не сделал. Понял?

И для пущей выразительности поднес кулак к самому носу Клауса. Тот отшатнулся и, закрыв лицо руками, побежал в сторожку.

— Сейчас нажалуется деду, — сказал я, — и нам влетит.

— Плевать мне на его деда, — невозмутимо объявил Яцек. — Пусть только попробует тронуть. Я скажу тогда отцу, и он с ним в два счета справится. Мой старик терпеть не может фашистов.

— Мой тоже, — не сдавался я. — Но не думаю, чтобы ему понравилась вся эта история.

В ответ Яцек пренебрежительно пожал плечами и направился в другой конец двора, где принялся расставлять солдатиков на бетонной площадке. Издалека можно было разглядеть яркие мундиры, а некоторые фигурки даже сидели верхом на конях с саблями наголо.

Из сторожки снова вышел Клаус. На этот раз глаза его были сухими, только губы чуть подрагивали. Он глядел на Яцека, который, разделив солдатиков на две группы, расставлял их друг перед другом в боевом порядке. При этом он насвистывал какой-то военный марш.

Я пошел домой и достал из ящика стола перочинный